Анита Брукнер - Очередное важное дело
Вы почти полюбили меня однажды, но заглушили в себе чувство. Вы были тщеславны, и имели на то все основания, но тщеславие — штука рискованная. Я признаю, что вы готовы любить меня теперь. Этого должно быть достаточно в моем возрасте и, конечно, в вашем. Если я нахожу в себе достаточно смелости, чтобы выразить неудовлетворенность таким результатом, то вы не должны думать, что эта неудовлетворенность целиком относится к вам. Я сейчас сожалею об упущенной возможности и в каком-то смысле о неполученном опыте, который позволял мне так долго жить надеждой. Из вашего письма следует, что вы из нас двоих более искушенная. Каковы бы ни были ваши мотивы — а я должен галантно предполагать, что вам они не известны, — я не могу оставить без ответа тот факт, что вы меня столь любезно вспоминаете. Уезжая из Ниона, я чувствовал, что исчез с лица земли и никогда не появлюсь снова. Вы тогда еще были красивы, что бы вы сами ни говорили. Я знал, что упустил свой шанс. Я поражаюсь тому, что вы это давно знали. Мы никогда не были разными, просто руководствовались ложными соображениями.
Давайте же встретимся, но без иллюзий с обеих сторон. Скорее всего, нам не понравится то, что мы увидим, и мы можем быстро устать от обсуждения общих для нас вопросов. Наверное, мы просто обязаны ради самих себя сделать все необходимое для того, чтобы поддерживать фикцию родственных уз, но должен предупредить вас, что я теперь намного жестче. Если я снова приеду в Нион, то из низменного желания поприветствовать кого-то, кто знал меня молодым и подающим надежды и кто не будет слишком сурово судить меня за то, кем я стал. Удовольствие это не продлится дольше приветствия, но это будет редкостное удовольствие. В такой перспективе есть свои опасности, а мы в том возрасте, когда от нас требуется много мужества. И тем не менее мы все еще жаждем любви. По крайней мере, нам обоим это небезынтересно. Всегда ваш, Юлиус».
Это письмо он тоже разорвал.
«Моя дорогая Фанни, — написал он. — Спасибо за скорый ответ. Давайте договоримся встретиться, например в начале следующего месяца. Я думаю, что вы будете счастливы вернуться в „Бо Риваж“. Я, конечно, предприму все необходимые меры; вам не нужно ни о чем беспокоиться. Я вам позвоню в ближайшие дни, чтобы окончательно согласовать наши планы. Не стоит даже говорить, как я жду встречи с вами. Всегда ваш, Юлиус».
На другом листе бумаги он написал;
«Дорогая Софи, если вы не слишком поздно вернетесь, не могли бы вы мне позвонить?» — и пошел подсунуть записку ей под дверь, пока не передумал.
Прежде чем запечатать конверт с письмом, он удостоверился, что посылает Фанни вежливую и взвешенную версию, а предыдущие слова благополучно лежат в мусорной корзине. Хотя он знал, что неучтивость по отношению к Фанни взбодрила бы его, он бы стыдился потом всю оставшуюся жизнь. Они с ней вышли из других времен, когда подходящую тропу необходимо было искать в дебрях невысказанного разочарования: они были связаны этим кодексом. И все же ему необходимо было повторить те же опрометчивые слова, когда они окажутся лицом к лицу. Это будет похоже на конференцию по мирному урегулированию, в конце которой они должны будут выпустить коммюнике. Результат не будет окончательным (в этом смысле аналогия с встречей на высшем уровне казалась уместной), но они совершат необходимое усилие. Он был даже готов к столкновению и к возможности в конце концов расшевелить ее до того, чтобы она признала их равенство. Он мог бы даже найти в ней ту аудиторию, которой периодически жаждал: да, именно так, ибо разве она не была тем единственным человеком, для которого не нужно было делать искусственную преамбулу к отвлеченному предмету, о котором можно выразить свои отвлеченные соображения? А сможет ли, будет ли она считать это нормальным и даже интересным? За всеми ее жалобами он разглядел отчаянную скуку женщины, привыкшей к вниманию и теперь вынужденной жить без этого. Ни ему, ни ей не придется терять лицо, потому что у них возникнет необходимый стимул, так что в конечном счете их разговор может касаться уже других тем, других предметов кроме них самих. Вопросы, которые они намереваются обсудить при встрече, могут исчерпать себя намного раньше, чем они ожидают, поскольку их позиции были ясно изложены в их письмах: в ее письме, не подвергшемся цензуре, и его, таких выдержанных, письмах. В этой выдержке скоро не будет нужды. Как только они окажутся рядом и смогут общаться без помех, их розность будет забыта, а если не забыта, то неуместна. Годы, прожитые ими порознь, будут казаться лишь длинным отступлением от их бессмертных отношений, тех, к которым они оба снова питали интерес.
— Софи, — сказал он, когда позвонил телефон. — Скажите Мэтью, что он может занимать квартиру. Для начала на месяц. Потом я дам ему знать, соберусь ли я ее продавать. Я думаю, что пока это все, о чем нужно договориться. Вроде бы я решился. Даже странно. Я думал, это будет намного тяжелее.
18
Мэтью Хендерсон спросил разрешения перевезти свое имущество, и оно ему было дано. В гостиной Герца теперь располагался компьютер, видеомагнитофон, две большие колонки и несколько теннисных ракеток. После этого там осталось так мало места для того, чтобы Герц мог заниматься своими привычными делами, что он снова стал уходить из дома рано утром, стараясь избежать встречи с новым жильцом, который выбрал это время, чтобы поставить у его двери очередной аккуратный, но громоздкий предмет. Однажды, когда он вернулся, на площадке стоял чемодан, который Герц, вздохнув, втащил в спальню. Он не возражал открыто, но предпочитал не присутствовать во время таких актов присвоения. Вскоре после этого он знал, до него донесутся звуки из квартиры Софи, и считал, что с его стороны тактичнее будет появляться в квартире как можно реже. К тому времени, когда он возвращался, они уже уходили, и тогда он завтракал, а газету приберегал для городского сада. Такое поведение, типичное для жизни на курорте или какого-то иного временного способа существования, подразумевало, что в его распоряжении был долгий день, большую часть которого он проводил на улице. Но погода стояла прекрасная, и ему доставляли некоторое удовольствие ранние прогулки, хотя он знал, что легче уходить из квартиры свободным человеком, чем возвращаться и видеть, что ее понемногу захватывают, и этот процесс тайно идет как раз в то самое время, как он меряет шагами знакомые улицы.
Зорким, но снисходительным взглядом он озирал пейзаж и видел его теперь мягким, нейтральным; он никак не комментировал свое одинокое гуляние, вбирал в себя все частности — мужчин, которые, пыхтя, совершают утреннюю пробежку, старых дам, что настороженно поглядывают на собак, справляющих нужду в канаве, — и сожалел лишь о том, что не может перехватить случайного прохожего и перекинуться парой слов. Он понимал, что в этом нет смысла, но зато это похоже на те замечания о погоде, которыми обмениваются в очереди, речи эти дышат доброжелательством, особенно в этот час. Решившись уехать, он, казалось, попал в более широкую систему координат, в которой компания незнакомых людей была как раз тем, что надо, и приветствия самого неопределенного характера были одобряемым способом общения. Такая взаимная анонимность, при которой каждый словно бы соблюдал некий кодекс, определявший правильную дистанцию, устраняла необходимость объяснять свое или чье-либо присутствие и освобождала от истории, как сулит это сделать, но редко делает отпуск. Явный недостаток близости, ощутимый, но не угрожающий, вызвал какое-то своеобразное состояние, как будто личность растворялась в теплом воздухе и лишь чувства оставались, чтобы человек мог восхищаться, внимать, наслаждаться и короткое время функционировать как человек.
Позже это проходило, ибо не может зритель долго оставаться на сцене. Тогда Герц возвращался к себе домой, уже отяжелевший, как будто только что вновь вошел в земную атмосферу. Эта вторая часть упражнения была уже не такой приятной, поскольку начинался день и восстановить ту утреннюю беззаботность удавалось только большими усилиями. Если он возвращался не вовремя и сталкивался с Мэтью или Софи, а обычно с ними обоими, на лестнице, он дружественно поднимал руку, улыбался и шел дальше, чтобы ненароком не нарушить легкости, с которой они входили в ритм нормального дня. От них зависело оживление всего дома, который, не будь их, возможно, погрузился бы в полную тишину. Они делали это с помощью знаков — открывали окно, перекликались, находясь в разных комнатах, включали радио на полную громкость и тут же, видимо чтобы не потревожить Герца, делали музыку потише. Казалось, они ощущали его присутствие, которое он стремился сделать как можно менее заметным. Он, в свою очередь, как никогда прежде, чувствовал, когда они дома, отслеживал их приходы и уходы и обязательно — их шаги на лестнице. Иногда он видел, как они идут на работу. В деловых костюмах, с профессиональной готовностью во всем облике, они поворачивались ко всему своей второй стороной, становились персонажами, которых держали наготове для внешнего мира и в любую секунду могли предъявить, как будто не было никакой паузы между той жизнью, когда они жили вместе, и той, когда они были отдельными существами. В такие минуты, наблюдая за тем, как они теряются вдали, он чувствовал легкую панику и одновременно с этим — приступ юности. Он дивился, сам изгнанник из реальной жизни, каково это — быть гражданином сразу двух царств: любви и работы. Он знал, что такие размышления никчемны и лишь подчеркивают его бессилие создать контекст, в котором он мог бы эффективно и не бесцельно функционировать. Вся деятельность, которую он изображал, служила лишь тому, чтобы никто не почувствовал себя обязанным справиться о его здоровье или о том, собирается ли он в отпуск. Особенно успешно он уходил от общения с молодой парой, камерность которой он желал сохранить. Он надеялся, что в его формальной улыбке и поднятой руке они разглядят целые области деятельности, о которых им ничего не известно и в которые он так глубоко внедрился.
