Тони Хендра - Отец Джо
— Понимаешь, Тони, дорогой мой, мир трудно изменить.
— Однажды мне показалось, будто нам кое-что удалось. Но нет, собаки войны снова в строю. Бедным сказано, что их бедность — их же собственная вина. И всем заправляет свободный рынок.
— А что такое свободный рынок? Рынок, на котором все свободно?
— Au contraire,[61] — я в двух словах объяснил отцу Джо суть рейганомики.
— Ну-ка, правильно ли я тебя понял?.. Значит, все сводится к следующему: мои корыстные интересы — в твоих интересах?
— Ну да, очень похоже.
— Ч-ч-чушь какая-то.
Сделав круг, мы уже возвращались к монастырю, срезав через сад. К этому времени отец Джо уже всем весом опирался на мою руку.
— Но, дорогой мой, работа ведь так важна, разве нет? Работа действует неизвестными способами. Если она выполнена хорошо, на совесть, с радостью, то, сдается мне, польза от нее гораздо большая, нежели от самого факта произведенного, выращенного или проданного.
— Laborare est orare.
— Ну и ну! Так ты помнишь?
— Мне казалось, это применимо только к труду монахов.
— Но почему? Ведь фраза «Laborare est orare» не означает, что мы в буквальном смысле слова молимся во время работы, правда? Будь оно так, наш брат монах давно бы уже рехнулся. Сама работа выступает молитвой. Работа, которую выполняют как можно лучше. Работа, которую выполняют в первую очередь для пользы других, а потом уже — для себя. Работа, за которую ты благодарен. Работа, которая тебе нравится, возвышает тебя. Работа, которая возносит хвалу самому существованию. И неважно, что это за работа: выращивание зерна в полях или употребление дара, данного Господом, — как в твоем случае. И первое, и второе — молитва, которая связует нас друг с другом и, следовательно, с Господом.
— Так моя работа — молитва?
— Разве то, что ты делаешь, менее ценно, чем, скажем, уборка в коровнике?
Отец Джо кивнул на монаха, который струей из шланга чистил стойла.
— Похоже, я убираю за «священными коровами».
Ну, слава богу! Наконец-то удалось рассмешить отца Джо.
Я задумался о работе-молитве. Значит, водить грузовик? Рубить дрова? Работать официантом? Торговать машинами? Преподавать в школе? Быть госчиновником двенадцатого разряда, налоговиком, служить в автотранспортном или пожарном управлении? Выходит, если всю эту работу выполнять с радостью, благодарно, бескорыстно и на совесть, она становится… молитвой?
А почему нет? Конечно, речь не о набожности, не о вежливых и приятных обращениях, уносящихся наверх к своенравному Богу-начальнику, а о качестве жизненной силы, части полотна повседневности, достигающей в обществе неизмеримо больших глубин, даже не снившихся интервьюерам, политтехнологам, демографам и прочим калибраторам людских эмоций. Бесчисленное количество небольших деяний, обусловленных щедростью и доброй волей, — они связуют нас друг с другом, дают нам цель, подстегивают в нас надежду и веру друг в друга. Даже меняют мир.
В самом деле, почему нет? Для того, кто не отделял повседневность от святости. Который видел Господа во всем, различал божественный свет в вещах самых неприглядных, избитых, приземленных. Который был святым-практиком, святым в плане того, что надо или не надо сделать — словом, практическим святым, святым по части несовершенства.
Неважно, как я ушел из «Пасквиля». Уход сопровождался отвратительной политической грызней и совершенно не смешной схваткой врукопашную. Закончив первые серии — шесть выпусков в Англии, — я сложил с себя полномочия.
Ллойд получил контроль над сценарием и лишил шоу живости и злободневности, превратив его в «телевидение о телевидении». Кое-какие мои задумки выжили, особенно про похождения крошечного мозга Рейгана, а еще — длинный кусок, в котором Тэтчер терроризирует свой подобострастный кабинет министров. Несмотря на, казалось бы, жуткий в моем исполнении сценарий первые серии удостоились номинации Британской академии — в Англии эта организация присуждает награды в области как кино, так и телевидения. В том году шоу ничего не получило, но вот следующий год оказался триумфальным. Старая добрая Англия, земля относительно свободного творчества, родина сравнительно бесстрашных творцов.
В Британии шоу произвело настоящий фурор — Независимое телевидение крутило его десять лет, создавая добрые имена многим и закрепляя репутацию Ллойда. Версии шоу распространились по всей Европе, где идут до сих пор. И продолжают бесить кого надо. Версия на «Канал+» и сейчас будоражит французских политиков, она даже пережила сейсмоопасные выборы 2002-го. Режиссера русской версии президент Путин упек за решетку.
День, когда я ушел из «Пасквиля», оказался самым худшим днем в моей жизни. Я начал мечтать о возвращении: скромном, но достойном успехе в сериях, обеспечивших мне признание умной и разборчивой британской поп-культуры, закрепивших мою безукоризненную репутацию членством в юмористическом клубе поколения шестидесятых. А еще я мечтал… о доме под соломенной крышей в Уэст-Кантри, с загоном, садом и парой зеленых резиновых сапог у задней двери, заросшей глициниями… о пышной розовощекой британской девчонке, а может, парочке-тройке, а то и десятке, одна из которых в очередное кокаиновое утро стала бы мне второй женой… о «Лэнд Ровере», а может, двух… о сыне или сыновьях… об укромном тосканском особнячке десятого века с погребком для вина… о вдумчивых, без всякой почтительности колонках в «Обсервере»…
Все в прошлом, все вылетело в трубу.
— А как же атеисты? Если они станут работать так же, будет ли это считаться молитвой?
— Конечно! Господь любит атеистов ничуть не меньше, чем верующих. П-п-пожалуй, что и больше.
— Да уж, утешение для нас, атеистов.
— Тони, дорогой мой, тебе следует задаться вот каким вопросом: делаешь ли ты свою работу с радостью, благодарен ли за нее? Трудишься ли на совесть? И для кого все это делаешь? Для себя? Или же прежде всего для других?
Мне как будто всадили пригоршню крючков в солнечное сплетение. Да, отец Джо попал в самую точку.
Что эта яростная, нелепая борьба, в которой я вообразил себя фундаменталистом у церковных ворот, противостоящим легкомыслию и банальности? А эти мои вечерние споры с Ллойдом о том, что затянутые, тенденциозные анекдоты в плане политики и морали выше анекдотов коротких и глупых?
За двадцать пять лет стажа мой юмор еще не был столь несмешным, как в последние полгода. Насколько во всем этом виноват я? В моей работе не было ни радости, ни благодарности, ни подъема, а уж о «добросовестности» и говорить не приходилось. Что, трудиться ради других? Ну уж нет, увольте!
Может, все дело в цепи неудач после длинной череды успешных проектов? Может, тенденции моды в юморе оказались сильнее, чем я предполагал, и мода эта изменилась? Может, теория отца Джо насчет молитвы правильна, и злобная ипостась ее ударила по мне бумерангом?
Закончилась первая фаза моей жизни. Я этого не понял, но понял отец Джо. Со свойственным ему филигранным искусством он шаг за шагом подводил меня к осознанию того, что я превратился в довольно-таки неприятную личность, что пора переходить ко второй фазе, но только не путем отрицания всех наработок — а именно так по обыкновению своему я и намеревался поступить.
Если бы отец Джо сказал мне все это открыто, я бы ощетинился, начал возражать или бы попросту сбежал. Но он говорил со мной на своем языке — языке молитвы, Господа и так далее. И сказал то, что есть — ни отнять, ни прибавить.
— Отец Джо, и как вам такое удается?
— Что именно, дорогой мой?
— Вы живете в этой розово-желтой громадине затворником. Без водительских прав. Без телевизора. В кино тоже, наверно, нечасто бываете. Вы придерживаетесь правил, которым без малого полтора тысячелетия. Как вам удается так удивительно точно схватывать суть самых что ни на есть мирских вещей? К примеру, того, чем я зарабатываю на хлеб? Среди ваших знакомых есть другие сатирики?
— Да нет, дорогой мой, только ты.
— Отец Джо, знаете, кто вы? Вы — воплощение мудрости в простоте.
Меня ждал очередной прыжок со скалы, и я должен был собраться с мужеством. Я знал, что это будет. То самое, что я все откладывал и откладывал. Потому что трусил не на шутку. Ну да больше я уже не мог прикрываться редактурой и всякой там совместной деятельностью. Мне предстояло научиться писать.
За последующие два года я и в самом деле написал свою первую книгу. Это была история американской сатиры последних тридцати лет — с подачи редактора определенных как «юмор-бум» — под названием «Перебор». Кое в чем книга получилась автобиографией, многих юмористов я знал лично, так что скала оказалась не такой уж и высокой. Однако все же пришлось расстаться со многими заблуждениями насчет смеха, сатиры и всего, что с этим связано.
