Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Часами сижу, скрючившись в своем укрытии. Порой кажется, будто прошли годы. Теперь-то я уж точно не ребенок. И потому я жду.

Небо над Стеной то сизо-голубое, то подернуто серой рябистой пеленой. Порой идет дождь. Порой сияет солнце. Мне спокойно, когда я гляжу на Стену. На ее удивительное единообразие, на ее непостижимую мощь… А ведь в это время люди вокруг меняются: они стареют, теряют силы, становятся ненадежными… Здесь мне спокойнее. Если откуда-то доносится стрельба или лай собак, меня это не трогает. Ведь я не собираюсь бросаться туда, как другие. Я доволен своей жизнью по эту сторону.

Что собой представляет Запретная Зона, от которой необходимо охранять граждан моей страны?

Достоверно никто не знает, да это и невозможно знать, так как никто из тех, кому удалось перелезть через Стену, не возвращался, а те, кому это не удалось, убиты на месте! Однако существует несколько наиболее распространенных версий:

— Там, за Стеной, — райская жизнь, мужчины и женщины живут там «свободно». (Впрочем, и для них есть ограничения — а как же им не быть — поскольку существует Стена! Может быть, им даже хуже, чем нам, так как это они окружены нашей Стеной.)

— За Стеной живут опасные, пораженные болезнью, психически ненормальные люди. На первый взгляд они мало чем отличаются от нас, но это вырождающийся народ. Родственный народ. Но вырождающийся. В какой-то период истории (очевидно, еще при жизни некоторых, кто и сейчас здравствует) мы все были одной семьей, но затем народ, населяющий Запретную Зону, отпал от нас.

— По ту сторону Стены нет ничего, кроме кладбища: просто бросовая земля, куда свозят мертвых. Неприукрашенная правда о Стене состоит в том, что Стена защищает живых от мертвых. Утонченные умы дают более сложное толкование:

— Стена защищает нас от нашего собственного будущего.

— По ту сторону Стены — обыкновенный мир. В общем-то такой же мир, как наш, но в зеркальном отражении: там все наоборот. И никто из нас не смог бы выжить в том Зазеркалье.

Что я думаю об этом сам? Ничего не думаю. Для меня существует только Стена. Факт ее существования заслоняет все остальное в моем сознании. Стена существует, и потому через нее стараются перелезть, как через все другие стены, — в это вложен изощреннейший соблазн. Стена ставит вопрос: «Как долго ты выдержишь искушение?»

Я хорошо умею бегать. Я могу бежать очень долго, несколько километров кряду, сердце в груди бьется мощно и неостановимо, пульс учащен, тело липко от пота. Но я безжалостен к своим ногам, а руки у меня всегда были сильными. Но это просто констатация факта. Не более того.

«Предатели» — «преступники» — «диверсанты» — «дегенераты» — «враги народа» — «жертвы заблуждения» — вот те официальные эпитеты, которыми награждают тех, кто переметнулся на ту сторону Стены. Им заочно выносится смертный приговор, а семьи подвергаются суровому наказанию. (Хотя чаще случается так, что семьи, выразив публично, как им стыдно и горько и как они преданны и любят Государство, избегают наиболее жестоких мер и даже становятся своего рода знаменитостями. Верно, им должно хватить того унижения, которое они получили, ведь оно (если его правильно воспринимать) довольно тяжкое испытание.)

И все же я бы ни за что не бросил своих родителей. Мою мать и моего отца, которые лгут мне, как они лгут друг другу, но ведь это по необходимости, из-за любви. Я бы ни за что не бросил их, как это делают некоторые.

Я никогда не видел, как посягают на Стену.

Я никогда не был свидетелем этого. За исключением одного случая: однажды утром я оказался в толпе школьников, которые, разинув рот, глазели на мальчика, умиравшего у подножия Стены. Он попытался ночью совершить побег, и ему действительно удалось взобраться на Стену — он был сильным и ловким и, по всей видимости, давно готовился к побегу, скрытно тренируясь, но охранники, конечно, подстрелили его, как это обычно бывает — никто не может ускользнуть от них. Они подстрелили его ночью, но не убили, и поэтому он остался лежать там до рассвета, все утро истекая кровью на поле смерти и взывая о помощи. Высокий тонкий голос. Неслыханный голос. Я не мог в нем никого признать.

Воскресенье, последнее воскресенье месяца должно стать Днем Благоволения. Это мое восемнадцатилетие. Официально этот день еще не объявлен, но ходят упорные слухи.

При свете полуденного солнца Стена видится как некое благодеяние. Если смотреть на нее очень долго, при этом глаза широко распахнуты, то исходящее от Стены благодеяние становится еще более очевидным. Однако, насколько мне известно, на это еще почему-то никто не обратил внимание.

К тому же слишком мало наших сограждан вообще видят Стену.

— Разве это не твой брат был застрелен на поле? — спрашивали меня.

— У меня нет брата, — отвечал я сердито.

— Разве это был не твой брат? Тот, которого подстрелили? — издевались одноклассники.

— Чей брат? Мой брат? У меня нет брата.

Они корчили рожи и бросали в меня камни. Скандировали: «Так ему и надо, так ему и надо, предателю, он заслужил все пули, выпущенные в него».

— У меня нет брата, — кричал я.

Говорят, если взобраться достаточно высоко, то можно своими собственными глазами убедиться, что Стена делает зигзаги и замыкается на самой себе, а вовсе не описывает правильный овал вокруг Запретной Зоны. Странно. Это как-то не укладывается в голове. Хотя, конечно, рабочие, строившие Стену, могли напиться или задурить. А то и оказаться саботажниками.

Коснуться — хотя бы на мгновение — безукоризненной поверхности Стены. Оказаться в такой близи от нее. Положить на нее руки. В своих снах самых стыдных и тревожных снах, где видится, как взбираются на Стену, а в это время пули охранников изрешечивают тело (сама смерть в такой момент кажется сладостной): в своих снах мы перелезаем через Стену под покровом ночи и днем храним тот секрет от других.

Стена, колючей проволокой проткнуты налетевшие на нее маленькие желтые бабочки. Удар в грудь. Осколки стекла под ногами. Бред, похожий на любовь… Рассказывают еще всякие зловещие истории, будто мужчин и даже женщин подстреливают и утаскивают куда-то, и больше про них ничего не слышно, о них не говорят. А все потому, что они слишком пристально смотрели на Стену. Как бы изучая ее, вбирая в свою память. Упиваясь ею. (Знаю ли я кого-нибудь из тех, кто исчез? Не знаю никого. «Исчезновение всегда влечет за собой забвение. Все, что связано с предателем, исчезает из нашей жизни вместе с ним».)

Существует одна очень странная легенда, слишком нелепая, чтобы можно было в нее поверить, о семье, которая перелетела через Стену на воздушном шаре. Семь человек, включая младенца. Романтично, но неправдоподобно… Ведь Большой воздушный шар весьма соблазнительная цель.

(Наступит день, ходит шепоток, когда нам удастся одолеть Стену. И соединиться с мужчинами и женщинами «по ту сторону». Так, как это предначертано нам судьбой. Так, как это уже было в истории, мы снова станем могучим племенем титанов, мы покорим мир… Стена, и это должны понять все, была возведена единственно для того, чтобы помешать этому, помешать осуществлению нашего предназначения: Стена — изобретение наших врагов, и она должна быть преодолена.)

Ну а сейчас, сегодня, этим солнечным утром, что сегодня? — в мое восемнадцатилетие? Охранник в каске высунул голову из своей будки и машет мне рукой. Да? Да? Может быть, он знает о моем дне рождения? Я, жмурясь, медленно выбираюсь из своего укрытия. Жгучий солнечный свет. Возможно, охранник сжалился надо мной и манит меня рукой. Подойди и встань в тень Стены. Подойди и приложи разгоряченную щеку к прохладной поверхности Стены.

Впервые я вижу в Стене тонкие трещинки и заросли травы у ее основания. (Никогда я не видел Стену так близко.) Подойди, не бойся; Стена была задолго до твоего рождения, и Стена эта пребудет вечно.

А уходить не хочется,не хочется покамест, но не знаю,чего же ради тут стоять, попробуй

во тьме кромешной что-то изъяснить,хоть как-то изъясниться.

Сара Воган

Зарисовки с домашней передовой

Перевел А. Дьяченко

Посвящаю Реймонду Карверу и Барбаре Гроссман

Рождение моего отца совпало с днем, когда кайзер Вильгельм II вознамерился прибрать к рукам Бельгию,[16] объявив ей войну только шесть недель спустя. В Шенандоа, штат Пенсильвания, в угольной пыли, пробивавшейся сквозь щели в окнах, работала моя семнадцатилетняя бабушка. Дедушке пятьдесят лет. Он терпеливо вышагивает по комнате в неизменном белом костюме в полоску, дожидаясь первого крика своего первенца.