Юрий Козлов - Одиночество вещей
День для дяди Пети заканчивался вместе с дневными трудами.
К восьми кролики и свиньи были накормлены. Куры, утки и гуси закрыты в курятнике.
Леон и дядя Петя ужинали, отбиваясь от комаров, в итальянской — с ласточками над головой — комнате-патио. Потом переходили в дом смотреть телевизор. Дядя Петя немедленно засыпал на драном диване, как только звучали (неважно о чём) первые слова диктора из программы «Время». Даже если за мгновение до этого был оживлён, разговорчив и сна, как говорится, ни в одном глазу. Видимо, выработался условный рефлекс.
Леон выключал телевизор, выходил на улицу.
Как у дяди Пети выработался условный рефлекс засыпать под первые слова диктора из программы «Время», так у Леона выработался условный рефлекс подолгу смотреть на озеро и небо, пока они не смешивались в глазах.
Леон более не ощущал между ними разницы, как не ощущал разницы между Катей Хабло и Наташей Платиной. Ложное и одновременно истинное чувство, что всё едино суть испытывал потерявший разницу между озером и небом, Хабло и Платиной Леон. То было движение в противоположную от знаменитого «лезвия Оккама» сторону, предостерегавшего, как известно, против умножения сущностей без необходимости.
У Леона вечерами сущность лепилась в подобие снежного кома. То был комплекс Бога в день творения. Только наоборот. Бог сотворил мир из ничего. Леон сотворил ничто из мира.
Что было гораздо проще.
И очень по-человечески.
Вернуться из ничто в мир, восстановить разницу между озером и небом, водой и воздухом, Хабло и Платиной можно было только с помощью… танкового прицела, к которому Леон припадал как к лику Христа на иконе, репродукциям полотен Вермеера, воплощению живой жизни в образе, скажем, кролика, пережёвывающего в клетке траву или комбикорм, знать не знающего о каких-то там сущностях, которых к тому же не следует умножать без необходимости.
И к России, мнилось в такие мгновения Леону, утраченная координация движений должна вернуться через прицел, то есть танк.
Танк — позвоночник!
Потому Леон всегда носил прицел с собой в защитного цвета, отменно сохранившейся брезентовой сумке из-под противогаза времён первой германской, обнаруженной на чердаке.
Так в очередной раз уйдя в прицел, как рыба в воду, птица в небо, Леон с облегчением обнаружил, что мир в разницах, как рыба в чешуе, птица в перьях, Россия в танках или же рыба в ухе, птица в духовке, Россия без танков. В сущности, всё кажущееся многообразие мира свелось к тому, чтобы выбрать себе подходящую разницу и сражаться за неё, как за святой Грааль, как за истину в конечной инстанции. Леон подозревал, что истина скорее в России с танками, чем в России без танков.
Небо в прицеле было зелено, как лист подорожника. Вода — прозрачно-голуба, почти невидима. Луна предстала ярко, красной, как капля крови на листе подорожника, словно кто-то ранил луну гарпуном.
Леон увидел плывущую по невидимой воде, как будто летящую острую чёрную лодку. Она была похожа на поразивший луну гарпун. Теперь гарпун нацелился на Зайцы точнее, на недостроенную дяди Петину баню из белого кирпича, гордо вставшую на берегу озера, как вызов окружающему убожеству. Взмахи осклизлых вёсел различил Леон, гнусные, траченые ватники троих, сидящих в лодке. Вот только лица их остались не увиденными, потому что они сидели спинами к носу лодки. Но удивительно: пристала лодка точно к бане, как будто у гребца имелись глаза на затылке.
Леон собрался было будить дядю Петю. Воры забрались в баню! Но вспомнил, что тот говорил о мужиках, нанятых для строительства бани. Первую часть работы мужики сделали ещё до приезда Леона. Дядя Петя отметил это событие недельным запоем. Мужики должны были вернуться через полтора месяца, чтобы закончить.
И вот, стало быть, вернулись.
За время жизни в Зайцах Леон привык к ухудшенным людям: Егорову, тряпичной бабушке, Гене, матерщинникам у магазина да к собственному дяде Пете, который первое и второе ел из алюминиевого тазика, называл еду «хлёбовом», не знал ножа и вилки, даже хлеб ухитрялся ловко резать тюремно (ЛТПэшно?) заточенной ложкой, которую иногда по привычке совал за голенище, если был в сапогах (а был в сапогах всегда), вытирался (если вытирался) серым, как из пепла, не знающим стирки полотенцем, ложился спать в одежде, бросив в ноги ватник, не обращая внимания на мух, как будто не было никаких мух.
Но три мужика, пожаловавшие утром обговорить вторую часть банно-строительного контракта, были ухудшенными среди ухудшенных.
Леон догадывался, что у русской деревни нет будущего, но не верил, что до такой степени нет. Последней зацепкой мог бы стать наёмный труд. Но уже не мог, если единственными, кого можно нанять в округе, были эти неизвестно где проживающие, неизвестного (от сорока до кощеевых лет, хотя средняя продолжительность жизни мужчины в Нечерноземье исчислялась сорока девятью годами, выглядели же после тридцати все одинаково) возраста, неизвестной (говорили вроде по-русски, но вкрапливались тюркские, армянские, даже немецкие и английские словечки) национальности мужики.
Обговаривалась вторая часть контракта в присутствии Леона.
Из ручьисто льющегося мата он понял, что деньги, которые навязывал мужикам дядя Петя, тех совершенно не интересовали. Их интересовало спиртное.
Дядя Петя должен был ежедневно выставлять литр самогона, закусь, чугунок горячего хлёбова, а также позаботиться о чае из расчёта пачка на день. При соблюдении этих условий и наличии необходимых материалов баня будет закончена за неделю.
Вылавливая из уже не затейливо-ручьистого, а рокочуще-водопадного (то усиливающегося, то стихающего, в зависимости от спорности обсуждаемого) мата отдельные русские слова, Леон уяснил, что дядя Петя уламывает мужиков брать с него кормёжку и четвертной в день, а самогон самим покупать у тряпичной бабушки. Мужики возражали, что строят баню не бабушке, а дяде Пете, что им, собственно, плевать, откуда самогон. Дядя Петя может сам пойти и договориться с бабушкой, но лучше пусть не выдумывает (они, естественно, употребили другое слово), им известно, что у него настаивается брага в бидонах на чердаке. Пусть немедленно начинает гнать (или идёт к бабушке, его дело), а они сегодня, так и быть, потрудятся всухую.
— Ну че, хуяин? («хозяин», догадался Леон). По рукам? — поднялся с табуретки старшой — красноглазый, засаленный, в гнуснейшей, как будто подпалённой, чёрно-седой прокуренной бороде, с опалёнными же, свалявшимися клочьями на висках. — Зер гут, как говорят французы?
«У фашистов, что ли, служил?» — подумал Леон.
— Не пришлось, — ощерил чёрные, как головешки, зубы бородатый, — годочками не вышел. А если бы служил, получал бы сейчас пенсию в марках, жил бы как король, не уродовался бы за выпивку у твоего дяди.
Таким образом, не только изощрённо материться умели наёмные труженики, а ещё и читать мысли.
— Ладно, б…, договорились! — злобно и весело крикнул дядя Петя.
То, как он это крикнул, не понравилось Леону.
Несколько лет назад, помнится, отец позвонил дяде Пете во Псков. Дядя Петя тогда ещё не был изгнан из семьи, был прописан в квартире, ходил на работу, получал зарплату и премиальные, состоял в КПСС — одним словом, жил как все. Леон находился рядом с отцом, поэтому слышал. «Петька, ты чего трубку не снимаешь?» — спросил отец. Дядя Петя молчал. «Слышишь меня? Чем занят?» — «Во-о-дочку пью!» — торжествующе проревел дядя Петя, швырнул с хохотом трубку. Как если бы уже тогда чувствовал себя третьим. «Сволочь! Сволочь! Сволочь!..» — раз десять крикнул отец в издающую короткие гудки телефонную трубку. Дядя Петя тогда работал в «Сельхозтехнике». Отец хотел, чтобы он достал ему бензонасос для «Жигулей».
Вот и сейчас в злобном веселье дяди Пети Леону почудилось предстоящее: «Во-одочку пью!»
Заходила ли речь о выпивке, видел ли дядя Петя (допустим, в неурочное время по телевизору), как кто-то дерябал и, сморщившись, закусывал, в радио ли постановке по чеховскому «Дяде Ване» расслабленные российские интеллигенты бренчали стаканчиками, странное оцепенение находило на него, сонная затаённость, как на природу перед грозой. То был первый признак. Второй, как догадался Леон, проявлялся в злом, предзапойном, победительном веселье. Эдаким Александром Матросовым, идущим на амбразуру, должно быть, ощущал себя дядя Петя. Далее следовал собственно запой. И — опамятование, каким Леон и отец увидели дядю Петю, когда приехали в Зайцы. Впрочем, по мере сокращения протяжённости между запоями опамятование с последующим восстановлением умственных и физических сил представлялось всё более проблематичным.
А дядя Петя уже проворно лез на чердак, где действительно стояли два огромных серебристых (уведённых с молочной фермы) бидона с брагой, хоть сейчас готовые, как космические корабли, в космос.
