Константин Кропоткин - Содом и умора
Мода прошла, а имя осталось, со временем редуцировавшись до «Деде».
— Yes, I'm DeDe! — вновь представился француз, для того, очевидно, чтобы мы ощутили всю полнозвучность его самодельного прозвища.
На русский слух, красоты в нем было не больше, чем в «чихуахуа», но я, не устояв перед взглядом, требующим одобрения, согласно кивнул.
— Тре-тре, — затарахтел я, вспоминая какой-нибудь подходящий французский комплимент. — Тре бьен! А почему вас Фидель не назвали? Или Мао?
Драматург подавился смешком, сходу оценив наспех выбранный сюжет, а я, отдавая должное его понятливости, искренне посочувствовал, что для этих горделивых имен Деде не хватает экстерьера.
В Володье с собачьей кличкой Деде и впрямь было что-то от дворняги, которая несмотря на крепкую сбитость тела, курчавость шкуры и преданный взгляд блестящих черных глаз никогда не сможет взять первого приза на собачьей выставке.
Марк, похоже, сделал те же выводы. Вновь и вновь он оглядывал гостя и улыбался все презрительней. Правда, его выводы были со иным знаком.
Со знаком «минус».
Верный своей орнаментальной природе, Марк кислел от вопиющего пренебрежения Деде к двум священным марусиным коровам — Стилю и Моде.
Ни тот, ни другая, что называется, и рядом не мычали. На взгляд Марка, француз заслуживал моментальной гильотины уже за футболку небесной голубизны, которая никак не сочеталась ни со старомодными, зауженными к низу черными джинсами, укорачивающими и без того не очень длинные французовы ноги, ни с остроносыми рыжими туфлями, которые полагалось носить с твидовыми пиджаками, а не с буро-пестрой курткой из гардероба немецкого солдата.
Марк смотрел на Деде, как, наверное, изнеженные римляне наблюдали варваров. И тот факт, что «варвар» явился из столицы мировой моды, лишь усугубляло его вину.
— Париж-париж, — не раз вздыхал Марк, изучая журнальные отчеты о дефиле где-то на другом краю земли под Эйфелевой башней, куда он стремился всей душой, чтобы — со своими носочками, рубашечками, шляпками и прочей фанаберией — слиться, наконец, с пестрой толпой, поклоняющей тем же коровам.
И вот перед ним стоял всамделишный парижанин, возможный сосед Кензо, Живанши и Рабанна, ряженый едва ли лучше привокзального бомжа.
— Фи! — скривился Марк, жалея утраченных иллюзий. — Это даже не милитари.
— Magnifique! — откликнулся Деде, вряд ли догадываясь, что сумрачный русский блондинчик определил ему место где-то между слесарем дядей Пашей с его засаленным китайским «Адидасом» и соседкой-генеральшей, любящей обтягивать сухую грудку полупрозрачными серебряными маечками.
— Манифик? — не понял Кирыч. — What?
— All, — ответил Деде и повел рукой по кругу, как танцор русского народного ансамбля: мимо кадки с засыхающей пальмой — по стене с пустой облезлой рамой из светлой кожи и темным от красного вина пятном — к подоконнику, заставленному пустыми винными бутылками, изображающими вазы — по другой стене, где пятно по-бледнее, потому что было от масла — к дивану, на котором валялся Вирус и искал блох, — затем к столу, за который было бы не стыдно, если бы не опрокинутая пепельница и вороха старых газет.
«All!» — сказал Деде. То есть «все».
— Любовь втроем это так прекрасно, — непонятно к чему добавил он.
— Ага, — вспыхнул я и повторил вслед за Деде. — So nice.
Отчитываться перед посторонним человеком, кто в нашем трио сожитель, а кто сосед по койке, в мои планы не входило.
— Oh, I'm so sorry! — заторопился Деде, почуяв неладное. — Я понимаю, у вас трудное время…
— А что война началась? — недоуменно вытаращился Марк, слушая мой перевод.
— У вас ведь кто-то умер, — пояснил Деде. — На окне стоят… — тут он сказал незнакомое слово.
На подоконнике стоял желтенький букет. Кирыч купил на его рынке после моего упрека, что ему нет никакого дела до домашнего уюта. Эти цветы, по словам Деде, считаются на его родине обязательной похоронной принадлежностью.
— Да, уж, — насупился Кирыч, задетый за живое. — У нас как мавзолее.
— Пусть проваливает в свой Париж, очень он тут нужен, — поддержал Марк.
— Вав, — согласился Вирус.
Нашему псу Деде еще не успел сказать ничего плохого, но чуяло мое сердце, и ему он очень скоро наступит на любимую мозоль.
«Спасибо, Феликс, удружил», — подумал я и внезапно понял всю подлость бывшего друга.
Французского остолопа он послал к нам неспроста.
Это была месть.
* * *— О! — распахнул глаза Марк, будто не он привел Деде в эту сауну. — Сивка-бурка, встань передо мной, как лист перед травой.
— Салют! — неохотно сказал Кирыч.
— Чтоб тебя разорвало, — ругнулся я вполголоса, стараясь не глядеть на полуголого француза со стаканом. — Вот из хэппенд? — светским тоном спросил я и улыбнулся как можно лучезарнее.
— Shit happened! — моментально отреагировал Деде. «Неблагодарный», — подумал я. Разве не я намекал Деде, что этот блондин «too nice»? «I think, he is too nice for you!» — сказал я тогда и уставился во французову переносицу, надеясь на психологическую науку, утверждавшую, что именно таким образом можно убедить кого угодно в чем угодно.
Не убедил. И что же?! Теперь мне надо идти бить морду продажному красавцу? Ни за что! У него такие мускулы, что исход боя заранее предрешен: 1:0 в пользу красоты.
— Merde! — выругался Деде.
— Чем он опять недоволен? — спросил меня Марк.
— Проститутка попалась, — сквозь зубы пояснил я.
— Как ты можешь? — воскликнул Марк, испытывающий к слову «проститутка» какую-то необъяснимую неприязнь.
— Не криви рожу, — сказал я. — Разве что-то изменится, если я назову его «профессиональной леди»?
— Скажи, я некрасивый? — спросил меня Деде.
Правду говорить не стоило — слишком воинственно звучал его голос.
— Нет-нет, — зачастил я. — Ты не страшный.
— Я — монстр? — продолжил дурацкий допрос француз.
— Нет! — замотал я головой. — Ты не монстр! Ты обыкновенный, не красивее и не страшнее любого другого.
— Что? — возмущенно заорал Деде. — Ты хочешь сказать, что я банален?
* * *Уже во вторник, на второй день французского нашествия визита, стало ясно: драматургу не нужны ни мхаты, ни балеты, ни площади, ни горы, ни какие-либо другие избитые, истоптанные прочими гостями столицы, достопримечательности. Как и обещал Феликс, у Деде был свой собственный взгляд на вещи.
Он искал вдохновения в любви.
Ей полагалось быть стройной, скуластой, блондинистой, как тот официант в кафе, что подавал нам блины, когда мы сделали передышку между Алмазным фондом и Пушкинским музеем. Француз посмотрел на верткого юношу и затолковал про Булонский лес, где он — совершенно случайно, проходя мимо и ни о чем таком не думая — встретил аналогичного светлоголового гражданина.
— …but he was for money, — пояснил Деде и передернулся.
Намек был понят и в среду я повел его в «Макаку», искренне желая, что он обретет свое счастье в объятиях какого-нибудь неалчного блондина.
Увы, те, на кого смотрел Деде, смотрели в сторону, а тех, кто смотрел на Деде, он одаривал протяжным и хлестким, как удар ковбойского хлыста, словом:
— Биляд!
В полуподвальной прокуренной «Рыбе», куда мы пошли в четверг, блондины были подобрей, но и здесь, несмотря на дикую смесь пива и водки, деньги были выброшены на ветер. Любимым русским ругательством наш гость называл чуть не каждого второго, а я не на шутку перепугался, что в Париж он вернется с развороченной физиономией.
Смачным словом Деде назвал и бизнесмена Федю — мужчину положительного во всех отношениях, кроме одного. Он не предоставляет скидок друзьям невоспитанных иностранцев, так что Марк, приглядевший в его магазине туфли из телячьей кожи, был вынужден с мечтой распрощаться.
— Такого человека обидел! — негодовал Марк по дороге домой. — Убить его мало.
* * *— Я монстр! Я обыкновенный монстр! — повторял Деде, обхватив себя за живот и раскачиваясь из стороны в сторону.
К водным процедурам он потерял всякий интерес. Равно, как и к лабиринту любви, кабинкам с ко всему готовыми массажистами, и самой сауне с влажным паром в одном углу и манящей темнотой в противоположном. Сейчас его интересовал только бар. И этот интерес зашел так далеко, что Деде качало, как корабль в бурном море.
— У него живот болит? — осведомился Марк.
— Если душа там, то да, — честно сказал я.
— Не аппендицит случайно? — испугался Марк.
— Нет, просто кишка тонка, — ответил я.
— …Скажи, у меня есть лысина и толстый живот? — тянул Деде пьяную тягомотину.
— Нет-нет-нет, — помотал я головой.
— Он тебя домогается? — заинтересовался Марк, введенный в заблуждение моими «no-no-no».
