Юрий Вяземский - Бэстолочь (сборник)
Рот аптекарскому начальнику они так и не расклеили, тем самым как бы оставив за ним последнее слово.
– Где он ее достал, эту клейкую ленту, – увлеченно рассуждал Дмитрий Андреевич. – «Скоча» тогда у нас не производили. Изоляционная лента?.. Да нет, на изоляционную ленту…
– Послушайте! – перебил я Мезенцева. – Но ведь это самое настоящее самоуправство, самосуд какой-то! Вы же запросто могли покалечить человека! Ведь полно таких случаев! Слышали же, наверно, историю сорбоннских студентов, которые, решив отомстить придирчивому экзаменатору, затащили его в подвал, зачитали ему там смертный приговор, завязали глаза, положили голову на плаху и ударили по шее мокрым полотенцем… Тоже, кстати, были в масках… Они только пугнуть его хотели, а бедный профессор умер от разрыва сердца!
– Ну вы сравнили! – обиженно воскликнул Дмитрий Андреевич. – Разве можно так! Это же совсем разные вещи! Ничего похожего! Противоположные мотивации! И сравнивать тут нечего!.. Кстати, не только ничего с ним не случилось, с этим начальником, но через десять дней в аптеках появился валидол! – неожиданно прервав восклицания, сообщил мне Мезенцев.
Лицо у него приобрело испуганное выражение, но глаза сияли, как у ребенка. Дмитрий Андреевич с жадностью в меня всматривался, видимо надеясь и на моем лице обнаружить отблески своего восторга. Это ему, очевидно, не удалось, так как Мезенцев вдруг помрачнел и начал с досадой:
– Ну да, конечно, в газетах потом писали, что вопиющий факт срыва поставок валидола, от которого, как выяснилось, страдал не только наш город, но чуть ли не вся область, был устранен в результате сигналов общественности, вмешательства центральной печати и органов прокуратуры. Дескать, была создана специальная комиссия, которая сразу же приняла строгие меры, выявила на киевской фабрике бог знает какие безобразия, наказала, указала, обеспечила и так далее. Упоминалась и фамилия Сафонова – то есть нашего с вами начальника, но в анекдотической связи. Вот, мол, до того довели человека, что он, потеряв терпение, приехал в Киев и учинил там подлинный дебош: чуть ли не избил заведующего складом и угрожал директору фабрики. Грубые, непозволительные для руководящего лица действия Сафонова газета подвергла справедливой критике, но между строк, однако, читалась симпатия к грубияну… И обратите внимание на следующие обстоятельства: Сафонов исчез с работы и со своей квартиры на следующее утро после операции, а его секретарша отвечала на телефонные звонки: «Виталий Николаевич находится в срочной командировке в Киеве». Мы несколько раз звонили и каждый раз получали один и тот же заученный ответ… Попробуйте, ради интереса, позвонить секретарше какого-нибудь начальника – да хоть моей секретарше! – когда я буду в отъезде. Едва ли она без дополнительных вопросов с вашей стороны станет сообщать место командировки своего шефа и подчеркивать ее срочный характер. Ту же самую фразу повторяла и сафоновская жена и поспешно клала трубку. Ведь ясно же, что для нас все это говорилось!.. И на работу он вышел лишь после того, как в аптеках появился валидол! Честное слово, у меня такое ощущение, что он приехал с ним в товарном вагоне.
Мы ему, между прочим, потом позвонили, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Из автомата, разумеется. Зиленский с ним говорил, а я стоял рядом. Олег поблагодарил его за «оказанное содействие» и извинился за «вынужденную грубость». Каков наглец! А?
Мезенцев засмеялся, а я спросил:
– И что ответил Сафонов? Повесил трубку?
– Что? Сафонов?.. Не помню! – с раздражением вдруг произнес Дмитрий Андреевич, но тут же улыбнулся: – Ах нет… Он ему, помнится, ответил, что Зиленский – самый натуральный бандюга и место ему за решеткой. Он, впрочем, присовокупил, что он, Сафонов, ни о чем не сообщал в милицию, но что он не советует Олегу впредь действовать подобным образом… Порядочный оказался человек.
Конечно же самоуправство, конечно самосуд! – неожиданно согласился со мной Мезенцев. – Но попробовали бы вы сказать об этом Тому!
– Это мы не имеем права?! Мы идем на преступление?! – орал Том на Зиленского. – А он – имеет право?! А целый город полгода держать без валидола – не преступление?! Да за такое надо расстреливать без суда и следствия! Это же преднамеренное массовое убийство! Антинародный саботаж! Слышишь меня?!
– Естественно – мальчишество, и были мы тогда мальчишками! – убеждал меня Дмитрий Андреевич. – Разумеется, нас и арестовать могли. Посадить, думаю, не посадили, приняв во внимание нежный возраст – мне ведь еще и восемнадцати не было, у меня в сентябре день рождения… Но из университета нас с Зиленским точно выгнали бы!
Я согласно закивал головой. Но Мезенцеву мои кивки не понравились.
– Я ведь специально рассказываю вам о самых злостных наших проказах, – укоризненно заметил он. – Большинство же наших операций на этом этапе были вообще невинными с юридической точки зрения… Вот, к примеру, как Том расправился с одним начальником жэка, редкостным, между прочим, мерзавцем и хамом. Взял у какой-то убогой старушки справку о местожительстве, которую этот злодей ни за что не хотел ей подписывать…
В этот момент в комнату ворвались дети. Я не сообщил читателю, что едва ли не весь наш разговор с Дмитрием Андреевичем шел под аккомпанемент детской возни. Шум от этой возни то нарастал до рези в ушах – по мере того как дети приближались к дверям кабинета, то понижался – коль скоро дети переносили свои игрища в глубину квартиры, но ни разу не затих совсем, постоянно звучал в фоне и первое время весьма досаждал мне. Однако сам Дмитрий Андреевич, выражаясь физиологическим языком, ничуть не реагировал на этот внешний раздражитель и в отношении него демонстрировал полную эмоциональную нейтральность.
Теперь же, когда дети – две девочки лет четырех или пяти – влетели в комнату и с визгом прыгнули на колени к Мезенцеву, толкаясь и дергая друг друга за платья, мой собеседник, понятно, уже не мог не отреагировать, то есть весьма наигранно закатил глаза и воскликнул:
– Ну боже мой! Что творится в этом доме! Уже половина одиннадцатого, а дети до сих пор не спят!
Ему ответил все тот же скрипучий женский голос:
– А как они, интересно, могут спать, когда их уложить некому.
– Но у меня же человек сидит, я не знаю!
– А я тоже, представь себе, занята!
– Одну минуточку, ладно? – виновато попросил меня Дмитрий Андреевич, подхватил на руки девочек и вышел из комнаты.
Отсутствовал он минут пятнадцать, а когда вновь появился, я тут же, что называется, принял на себя инициативу:
– Дмитрий Андреевич, простите великодушно, но времени уже много, а если я сегодня не возьму у вас интервью…
– Как?! – изумился Мезенцев. – Вы не хотите услышать до конца мою историю? Но ведь я не успел рассказать вам самого интересного! Ведь после того случая с валидолом мы так окрылились победой, так уверовали в свою силу, в то, что мы действительно не только способны покарать, но что и переделать можем, изменить ситуацию… Нет, все-таки позвольте мне окончить, молодой человек!
Дмитрий Андреевич гневно взмахнул рукой, словно отмахиваясь от возможных с моей стороны возражений, вновь придал своему лицу зверское выражение – то есть выпятил нижнюю челюсть, выпучил глаза и задергал лицевыми мышцами, причем в строгой очередности, так что конвульсия прошлась по его лицу, подобно волне, со лба началась, спустилась по щекам к подбородку, а затем снова поднялась вверх; после чего черты его разгладились, взгляд одухотворился, а голос увлеченно продолжал:
– Представьте себе – интеллигентный мужчина, не то журналист, не то писатель. В общем, одаренный человек, но, увы, пьющий. Нет, еще не спившийся до конца, еще не преступивший ту грань, за которой все едино, кроме желания опохмелиться. Но уже буйный во время опьянения, уже не помнящий себя. В трезвом виде, как говорится, мухи не обидит, но стоит ему напиться – устраивает своим домашним жуткие сцены: бьет посуду, крушит мебель, нападает на жену. Сильных увечий ей не наносит – разве что несколько синяков и ссадин, – но издевается над бедной женщиной долго и низменно: швыряет из стороны в сторону, хватает за горло, хоть и не душит, тычет лицом в стол, в тарелку с макаронами, куда придется… Главное, что большинство этих надругательств происходит на глазах у девочки!.. В доме полно квартир, но сами знаете, как это бывает. Слух у общественности обостряется, когда у соседей собираются хохотливые гости или громко играет музыка, а когда мир рушится на голову ребенка – никто не слышит… А утром озверелый человек на коленях стоит перед женой, дарит дочери подарки, клянется им обеим, что никогда в жизни не повторится весь этот ужас – который он, кстати, не помнит, а знает о нем по рассказам, по черепкам, по синякам на теле жены, – что отныне и пива глотка не сделает. И жена, еще вчера говорившая дочери: «Все, все, доченька! Уходим! Так больше невозможно!» – снова верит, снова обманывает себя и дочь: «Вот теперь заживем. Может быть наш папа хорошим».
