Добрица Чосич - Время смерти

Может быть, никогда больше она не увидит отца. А она не могла остаться с ним вечером, последний вечер помолчать, надежно и нежно защищенная его присутствием. Его негромким всемогуществом. С тех пор как она помнила себя, она ничего не боялась в его присутствии. Ни ведьм, ни вампиров, ни волков, ни змеиного царя, ни турка, ни дракона; с ним она могла спуститься на самое дно Римского колодца на Калемегдане и пройти старым лесом в ущелье грозовой ночью, даже переночевать на кладбище. После смерти деда, когда она поняла, что смерть — это не сон и не переход на небо, на зеленый лужок, по которому протекает речушка, где плещутся ангелочки, как на картинке в комнате бабушки, она уверовала, что в объятиях отца даже эта смерть ничего не может ей сделать. И вплоть до встречи с Владимиром во всех юношах искала она силу отца, его качества, его образ; она не сомневалась, что не сможет полюбить человека, который не похож на ее отца. Она пристально наблюдала за матерью, выискивая у нее недостатки, поднимая преимущества отца. Так было до встречи с Владимиром. До тех пор. А с тех пор она лишь несколько раз садилась ему на колени и прижимала ухо к груди, чтобы услышать биение сердца и стук часов в жилетном кармане; чтобы задуматься над металлическим голосом времени и насладиться глубокими сильными ударами, исходящими из его груди, от которых гудел теплым и могучим эхом весь дом; чтобы расспрашивать о чем угодно и слушать этот гул и гудение в его груди. Неужели Владимир помешал ей побыть с отцом этот вечер, последний раз слушать его, чувствовать прикосновение его рук, спрашивать, по какой причине все мужчины ревнивы…

Она не замечала, как ее слезы капали на стол. Доктор Сергеев что-то тихо говорил ей по-русски, потом громко велел уйти поспать — сестра Душанка разбудит ее перед ночной сменой. Паровоза уже не было слышно.

Она опустила тазик с инструментами на стол и, заливаясь слезами, вышла из перевязочной; пробралась по коридору, забитому носилками с ранеными, не обращая на них внимания. На улице перед госпиталем стояли телеги, полные ранеными, которых недавно привезли; идя к зданию, отведенному под спальни для врачей и медперсонала, она почувствовала, что в телеге с голубыми бортами лежит Владимир, но не захотела к ней подойти, чтобы убедиться; не захотела, мстя себе за боль, причиненную отцу. За то, что Владимир заподозрил, будто она кокетничает с докторами и ранеными офицерами. Она кокетничает! Потому что его, раненного, она поцеловала в госпитале. Она, которая впервые в жизни поцеловала мужчину, и только его, Владимира. Она вбежала в комнату, заставленную кроватями, на которых не раздеваясь спали ее коллеги, бросилась на свою, общую с Душанкой, постель, сунула голову под подушку и плакала до тех пор, пока не сморил сон.

Она проснулась от мягкого и густого, ласкового шепота; долго, словно находясь в ином царстве, не могла открыть глаз, словно уже умерла, словно лежит в гробу, засыпанная землей. А когда услыхала «дорогая девушка», вздрогнула от знакомого, чуть хмельного шепота доктора Сергеева, этого самого необыкновенного человека, которого ей довелось увидеть и узнать в жизни. Ей стало страшно от его таившей угрозу нежности; она открыла глаза: темно. Свет лампочки, горевшей на улице, освещал колени и окровавленный фартук доктора Сергеева, который сидел возле двери, лица его не было видно; он курил и шептал что-то по-своему, по-русски. У нее застучали зубы от озноба и от этого невнятного шепота. С ним она встретит швабов. Теперь он единственная ее защита. Защита и опасность: сестры и врачи посмеиваются над его онегинской влюбленностью. С улицы доносился стук ведер и лай собак.

— Они ушли, доктор? — прошептала она.

— Ушли, Милена, ушли, — шепотом ответил он, встал и медленно вышел из комнаты.

Теперь она могла двигаться. Легла на спину, подняла взгляд к потолку. Возможно, сегодня ночью придут швабы. Они изнасилуют, убьют ее. Неужели было на свете нечто, что могло помешать ей провести прошлую ночь с отцом, последнюю ночь? Она задыхалась, не имея сил плакать. Во дворе ругались и спорили санитары. И собаки лаяли в Валеве.

Кто-то вошел, она вздрогнула: Душанка. С нею они делили постель. Девушка присела в ногах, вздохнула. Комната словно покачнулась от этого ее вздоха.

Спросить она не смела, не могла произнести ни слова. Собственный голос взорвался бы. Душанка нежно взяла ее за руку.

— Ранен Владимир.

— Где он?

— Погоди, успокойся. 

— Скажи, куда его? — Милена вплотную приблизила свое лицо к ее.

— Он тяжело ранен. Но выживет. Доктор Сергеев оперировал. Наверняка выживет.

— Ты его видела? Пока я спала? О, мамочка милая! Почему ты меня не разбудила? В какой он палате? Отведи меня туда.

— Успокойся, прошу тебя. Он еще без сознания. Ранен в голову. Сейчас к нему нельзя.

— Я должна его видеть! Пошли!

— Милена, будь разумной. Его нельзя волновать. Для него это опасно, сегодня ночью к нему нельзя.

Упав на колени, Милена уткнулась лицом в колени Душанки. Конечно, он лежал в той телеге с голубыми бортами, а она прошла мимо и отправилась спать. Ее била дрожь. Склонившись к ней, Душанка что-то шептала ей в ухо.

Посланникам Королевства Сербия в Петрограде Париже Лондоне

Наше Верховное командование предлагает просить мира с Австро-Венгрией или требовать прекращения огня поскольку у нас нет боеприпасов Правительство скорее уйдет в отставку чем согласится с этим Расскажите о нашем отчаянном положении Снимите с Сербии всякую ответственность за неудачи в неравной борьбе После двух недавних войн и налетов арнаутов страна не могла за семь-восемь месяцев подготовиться к войне с Австрией

Пашич

Посланнику Королевства Сербия Спалайковичу Петроград

По нашему твердому убеждению никакие территориальные уступки со стороны Сербии не заставят Кобурга начать войну на стороне союзников Он лишь ожидает гибели Сербии чтобы захватить всю Македонию и Приморавскую Сербию Болгар можно испытать только направив их на Турцию Еще раз скажи нашим русским братьям если они не хотят видеть Австрию в Салониках и на Босфоре пусть окажут всестороннюю помощь Сербии Это единственное что они могут сделать и для своего и для нашего блага Что с аудиенцией у царя Стучи во все двери пусть тебя немедленно примет

Пашич

Посланнику Королевства Сербия Веснину Париж для Пуанкаре

В этот отчаянный момент когда мы гибнем на поле чести и защиты союзнических интересов от нас требуют отдайте Болгарии часть своей территории ту которую оспаривала Австрия и из-за которой объявила вам войну и Болгария якобы откажется от недружелюбия Вместо того чтобы всем союзникам и русским оказать нам помощь нас вынуждают и заставляют усиливать Болгарию которая была и всегда останется на стороне врагов Тройственного согласия и мира на Балканах Крайний момент положить конец давлению союзников на Сербию в ее смертный час Сербия бы устояла если в течение семи-восьми максимально десяти дней ей отгрузят хотя бы десять тысяч снарядов для полевых орудий и пять тысяч для гаубиц с тем чтобы позже поступили остальные обещанные и оплаченные боеприпасы Если мы останемся без этой помощи прощай Сербия

Пашич

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

…Человек, следовательно, так счастливо устроен, что нет никакого надежного мерила истинности, но куда больше изощренных мерил неточности…

Иван Катич слово за словом шептал, третий раз перечитывая эти слова Паскаля; в рубашке и подштанниках сидел он на своей половинке тюфяка и при свете свечи, прилепленной к солдатскому сундучку, смотрел в студенческую тетрадочку, заполненную цитатами из книг по философии, которые успел прочитать в Сорбонне. Второй вечер с Паскалем; после уничтожающей муштры на «Голгофе» только «несчастье человека без бога» может вернуть ему ощущение собственного тела, униженного и отчужденного дрессировкой фельдфебелей. Он не мог уснуть от усталости и стоявшего вокруг шума. И не мог вести себя в комнате, как остальные: он не умел петь и не поется ему, как другим, сидящим посреди казармы под двумя лампами; ему нечего было рассказать смешного, как смехачам из первого взвода, что расположились возле двери, и он не мог смеяться тому, чему смеялись эти сорок человек, собранные в одном помещении; не мог без устали рассказывать о воскресных приключениях с девушками, настоящими или соломенными вдовами, как удальцы в «уголке Дон-Жуана», счастливые оттого, что кто-то их слушает, у него не было таких приключений, и он не сумел бы произнести такие банальности; играть в карты с Борой Валетом, ближайшим соседом слева, он тоже не умел, не интересовали его карты; участвовать в дискуссии об империализме и милитаризме буржуазии, которую вели Богдан Усач и Данило История, с которым он делил тюфяк на полу, бессмысленно со всех точек зрения. Поэтому он и читал свою сорбоннскую тетрадочку, шептал: