Ана Матуте - Первые воспоминания. Рассказы

При мысли, что одно из этих чудовищ здесь, рядом с нами, мои братья и я затряслись от ужаса. Мы прижались спиной к каменной стене, в горле у нас пересохло.

Эфрен проволок пленника перед нами. Тот старался вывернуться, даже укусить врага за ногу, но Эфрен поднял свой большой красный кулак и стал бить его по лицу, по голове, по спине. Солнце густым жарким золотом заливало землю и траву. Было очень тихо. Слышалось только, как глухо падает кулак, как задыхается под ударами пленник, как мягко, свежо, беспечально убегает куда-то река за нашими спинами. Цикады замерли. Замерли все голоса.

Эфрен бил долго своим большим кулаком. Пленник понемногу слабел. Наконец он упал на колени, упершись руками в траву. Смуглый, цвета сухой глины, с длинными светлыми волосами, а в них — черные, словно сгоревшие на солнце, пряди. Он молчал и все стоял на коленях. Потом повалился в траву, но не опускал головы, чтобы уж не сдаваться совсем. Мой старший брат осторожно подошел к нему, мы — за ним.

Подумать только: он был такой маленький и такой тощий… «На дороге они казались выше ростом», — пришло мне в голову. Эфрен возвышался над ним, расставив ноги-дубины в толстых лосиных башмаках. И каким огромным, каким здоровым представлялся он в этот момент!

— Ну что, мало? — спросил Эфрен тихо, с этой своей ухмылкой. Его крепкие, белые зубы блеснули на солнце. — Вот тебе еще…

И пнул побежденного ботинком в спину. Мой брат отшатнулся и отдавил мне ногу. Я не могла двинуться с места, стояла как вкопанная. Избитый поднес руку к носу. У него текла кровь, не знаю, изо рта или еще откуда-то…

Эфрен оглядел нас.

— Пошли, — сказал он, — с него хватит.

И пнул ногой еще раз.

— Вон отсюда, свинья, убирайся!

Эфрен повернулся и направился к дому, большой, грузный. Он не сомневался, что мы идем следом.

Мои братья, словно нехотя, двинулись покорно за ним. А я не могла. Не могла. Что-то со мной случилось. Лагерный еще стоял на четвереньках, пытался встать, кашлял, но не плакал. Глаза у него затекли, нос распух и странно подергивался. Он был в крови, кровь текла по подбородку, капала на лохмотья, на траву. Вдруг он взглянул на меня. Я увидела его глаза, круглые большие зрачки, не черные, а похожие на светлый топаз, в них словно нырнуло солнце и засветилось прозрачным золотом. И я опустила свои: мне стало стыдно и больно.

Он с трудом поднялся. Наверное, волоча его сюда, Эфрен повредил ему ногу, — уходя, он хромал. Я не осмелилась посмотреть ему вслед — на спину, сквозившую в прорехах. Мне хотелось плакать, не знаю толком почему. И я повторяла себе без конца: «Это же мальчишка. Мальчишка, и все. Просто мальчишка, такой же, как другие».

Птицы

Он жил в стороне от деревни, там, где идет дорога из Крус-де-Вадо, далеко за домами. Его отец служил лесничим у сеньоров Амарантос; жили они одиноко и нелюдимо. Лесничего в деревне не любили за его ремесло. А мальчика почти никто и не знал.

Раз я пошла в лес за тутовыми ягодами и сама не заметила, как вышла прямо к их дому. Сердце у меня остановилось: я вспомнила страшные истории, которые рассказывали о них в деревне.

— Ох, что-то он скрывает неладное… — говорили о лесничем.

— Чья-нибудь жизнь на совести…

— И жена его бросила, — неспроста!

Мне едва исполнилось девять лет, и многого, о чем говорили, я не понимала, но страх вошел в меня и забил крыльями, как летучая мышь в тени деревьев. Я сразу взмокла, обессилела и прислонилась к дубу, который рос у дома. К тому же я сообразила, что ступила на землю, принадлежащую Амарантос, и содрогнулась: «Ну вот, теперь, если лесничий увидит, как я тут стою, он меня убьет. Выстрелит из ружья… Он подумает, что я пришла красть дрова, как Паскуалин…»

Паскуалин, младший сын Теодосии Алехандрии, таскал дрова из леса Амарантос, и лесничий один раз избил его чуть не до смерти. Это сказал сам Паскуалин, вернувшись домой, из носа у него текла кровь. (Правда, вся деревня знала, что Паскуалин любит соврать, его собственная мать говорила, что верить ему ни в одном слове нельзя…) И все-таки, услышав, как трещат ветки под чьими-то шагами, я почувствовала, что у меня подгибаются ноги.

Дрожа, я подняла глаза и похолодела. Это был лесничий, с ружьем за спиной и в кожаных штанах, как у дедушкиных пастухов. Я хотела крикнуть, но голос не слушался. Лесничий смотрел на меня голубыми, близко поставленными глазами и подходил все ближе. Он что-то говорил, я не понимала. Вдруг я бросилась бежать, споткнулась, покатилась кубарем. И даже тут не смогла закричать.

Что было дальше, помню смутно, наверное, я потеряла сознание. Словно во сне меня подняли, несли на руках и внесли в тот самый дом. Потом, непонятно каким образом, я уже сидела в плетеном ивовом креслице, у очага. Лесничий возился с моей коленкой и лицом — лечил меня, но очень странно: прикладывал кусочек тряпочки с мазью, мазь отдавала уксусом.

Я посмотрела на него, произнести хоть слово еще не могла. Я сильно ушиблась, хотя падать тут, в горах, было не в диковинку: свалиться с каменного завала, проехаться по скользким камушкам в реке, а один раз я сорвалась со сливового дерева. Но раньше я никогда не теряла сознание, а теперь потеряла, надо думать, со страху.

Пока лесничий останавливал кровь у меня на щеке, я разглядывала его. Ничего такого, обыкновенный, как все люди в деревне. Темное лицо в морщинах, волосы с проседью. От него тянуло сырыми дровами и дымом.

Дом, где он жил, был маленький и весь пропах лесом. В окно и в дверь свободно, как ветер, вплывали голубоватые оттенки травы и красные отсветы осени, полыхавшей вокруг.

— Ну, — сказал лесничий, — вот и все. Покажись-ка, теперь ты похожа на человека!

Он поднялся с колен и, убирая странную мазь в шкаф, обернулся ко мне:

— Чего ты так испугалась?

Я вдруг заметила, что страха моего как не бывало.

Тогда я испугалась другого:

— Скажите, пожалуйста, — спросила я, — наверное, сейчас очень поздно?

— Пять часов, — ответил он.

Я спрыгнула с кресла и закричала от боли. Он снова подошел.

— Да что с тобой, милая?

У меня очень болела коленка. Страшно болела. Он взял мою ногу и хотел ее согнуть, я отбивалась изо всех сил:

— Ой, больно, не надо!

Лесничий почесал в голове и задумался.

— Ну, ну, — сказал он, — что же делать? Потерпи!

— Да, потерпи, — ныла я, стараясь не зареветь в голос. — А если я не могу терпеть… если я ушла утром из дому… и вдруг они меня хватились… и теперь если я вернусь…

Он посмотрел на меня внимательно. Взгляд у него был неторопливый и успокаивающий. Я подумала: пусть бы он поговорил с дедом, может, меня бы и не наказали…

— Если бы вы объяснили моему дедушке, что случилась беда, что я при смерти!.. Он бы меня пожалел, и мне бы ничего не было…

Лесничий снова почесал в затылке.

— Ага, — сообразил он, — ты, стало быть, внучка дона Сальвадора?

— Да, — ответила я. (И чуть не добавила: «К несчастью». Но нрав моего деда и так был известен по всей Артамиле.)

— Ну, ладно, посмотрим, — сказал лесничий. — А теперь успокойся. Есть хочешь?

Тут я поняла, что ужасно проголодалась. И еще кое-что, поважнее, хотя и задним числом: пока я искала тутовые ягоды, я заблудилась, и если бы не наткнулась на лесничего, то так и пропала бы в лесу, потому что одна я ни за что не нашла бы дорогу домой…

— Да, — сказала я, — мне хочется есть. И потом, я заблудилась.

И у меня брызнули слезы. Я смотрела, как они, прозрачные, блестящие, катятся по платью. Лесничий положил руку мне на голову, и под его жесткой ладонью я понемногу успокоилась.

— Вот что, — проговорил он, — я позову Лусиано, он с тобой побудет, а я схожу к вам домой… Не могу же я отнести тебя на закорках!

Я кивнула. Лусиано, я слышала, звали его сына.

Когда Лусиано вошел в дом, я удивилась: никогда в жизни не видела такого лица, как у него. Он был мне ровесник или чуть старше и сильно хромал на правую ногу. Одна нога была короче другой, но лицо — прекрасно. И волосы, длинные, как у девочки, гладкие, золотистые, таких волос у нас в деревне ни у кого не было.

— Добрый день, — сказал Лусиано.

Он был в рваной одежде, без башмаков. Широкие, задубевшие ноги: он много ходил босиком. Блестящие глаза смотрели пристально.

— Послушай, Лусиано, — сказал лесничий. — Займи девочку, покажи ей своих птиц… А я пойду в усадьбу, расскажу, что случилось. Она повредила ногу.

Лусиано смотрел на меня как-то непонятно… Может быть, я ему не нравилась? Такие спокойные были у него глаза, просто страшно.

— Хорошо, — ответил он, — вынеси ее.

Лесничий взял меня на руки и вынес из дома. Лусиано шел впереди, припадая на одну ногу. Когда мы ступили на траву, солнце вдруг осветило голову Лусиано, красную землю тропинки, жгучие цветы арсаду, посаженные у ее края…