Айрис Мердок - Монахини и солдаты
Она думала о том, что — как это печально! — смерть помешала Гаю и ее матери узнать друг друга получше. Они бы сделали ее такой счастливой. Она недостаточно заботилась о матери после смерти папочки. Боже, почему ей сейчас приходят в голову такие мысли? Все рушится, трещит по швам. Всю свою энергию, молодость она связывала с Гаем, как будто Гай придумал ее молодость. Она укрылась в Гае, как Анна в монастыре.
— До Гая вы много раз влюблялись? — спросил Тим и подумал, что, наверно, совсем пьян, если задает такие вопросы.
— Нет. По-настоящему ни разу не влюблялась и, пока не встретила Гая, была бестолковой и несчастной.
Тогда она обрела уверенность. Но не лишилась ли она ее теперь? Разве не Гай создал ее? Останется ли она прежней?
А Тим думал, как она красива — дева Артуровой эпохи, героическая дева с романтического полотна, с тонкими чертами лица, великолепными волосами и ясным, искренним взором карих глаз. Лицо горит, в глазах светится мысль. В задумчивости мягкие губы немного кривятся. Усталость, которую Тим видел в ней прежде, исчезла с ее лица, словно некая внутренняя сила заново лепила и разглаживала его. Грива волос блестела в свете лампы, каждый волосок словно был выписан отдельно и своего цвета: каштановые и золотые, немного рыжих, немного седых. Отдельные завитки падали на шею, и она откидывала их нервным движением загорелой руки, поправляя воротничок платья. А оно своим светлым оттенком кофе с молоком подчеркивало загар, который солнце успело положить на ее кожу. В ней столько жизни, думалось ему, цельности и подлинности, как сияют ее волосы, какого чистого коричневого цвета ее глаза; ему не приходилось видеть таких глаз у женщины. Она выздоравливает, и он очень рад этому. Он так и хотел ей сказать. Но вместо этого сказал:
— Вы красивы, я очень рад.
Гертруда улыбнулась, внимательно взглянула на него, потом отвела глаза. И принялась перебирать, но уже не рассеянно, хлебные крошки на скатерти.
Что-то с ним творится, думал Тим. Что-то, как мысль, или действительно мысль, вспыхнуло, озарив сознание, так быстрая комета озаряет небо. Еще миг, и произойдет нечто вроде взрыва, катаклизма, конца света. И эта мысль или наитие говорило: нужно потянуться, нужно просто потянуться через стол и взять Гертруду за руку. Некая неодолимая космическая сила толкала его: сделай это. Под ее давлением он едва не терял сознание. Он потянулся через стол и взял Гертруду за руку.
Тяжело дыша, Тим смотрел на красную скатерть, на хлебные крошки почти рядом с его тарелкой. Теперь, когда он держал руку Гертруды в своей, ужасная сила на мгновение отпустила его. Он сделал то, что должен был сделать, что космос должен был сделать, даже помимо его воли. Его движение было движением нежного автомата. Почти бесстрастным, как у инженера, который один в огромном машинном зале перевел, по заведенному порядку, некий необычайно важный рычаг.
Гертруда с удивлением смотрела на свою руку, лежавшую, как маленький пойманный зверек, в крепкой ладони Тима. Смотрела на яркие отчетливые волоски на его кисти, запачканную синей краской манжету закатанного рукава. Какое-то мгновение она не знала, что делать, потом убрала руку. Они сидели, откинувшись на спинку стула, и глядели друг на друга.
Тим зажал ладони между колен. Правая, в которой он держал руку Гертруды, горела, и он осторожно стискивал ее левой. С удивительным спокойствием он смотрел прямо на Гертруду. Ему казалось, что его глаза стали огромными, как исполинские, ровно горящие лампы. Он сделал то, что должен был сделать, и теперь ничто, как бы все ни повернулось, не могло его взволновать. Он уже не прежний Тим, а совершенно иной человек. Он почувствовал, как сжатые челюсти расслабились, как напряжение отпустило его. Его послушные сообщники — руки — расслабились. Он почти улыбался. И не сводил глаз с Гертруды.
Затем, как бы отдельная от него, пришла мысль, медленная, спокойная: бедная Гертруда, она в замешательстве. Но это должно было случиться, и ему чудесным образом безразлично ее замешательство. Он так счастлив. Через секунду-другую надо начать извиняться, сказать, что пьян или что-то еще. Но это все ерунда.
Гертруда нахмурилась и опустила глаза. Ее рука теребила воротничок платья. Кажется, она покраснела, выглядела испуганной.
Тим сказал утвердительным тоном:
— Очень сожалею. Надеюсь, я не очень напугал вас. Что-то вдруг нашло на меня.
— Ничего, — проговорила Гертруда.
Пройдет, думал про себя Тим, исчезнет навсегда. Но по крайней мере, оно не уйдет, потому что оно вечно. А это долгое-долгое мгновение закончится. И тогда я пропаду.
— Прошу прощения, — повторил он.
— Пожалуйста, хватит, — сказала Гертруда. — Я понимаю, это было… — Она немного отодвинула свой стул.
Тим застонал и уткнулся лицом в ладони.
Снова повисла тишина.
«Что происходит, — думала про себя Гертруда, — почему я так потрясена? Мне холодно, тошнит, какая-то слабость. Произошло землетрясение? Да, что-то невероятное. Как сини его глаза и как ужасно он смотрит на меня. Надо что-то делать, но что?»
— Я настоящий дурак, — сказал Тим, — и вы должны простить меня, но прежде, чем вы сейчас уйдете, я обязан сказать, что, по-моему, влюбился в вас. То есть это не просто оттого, что я напился или еще что. Я серьезно прошу прощения.
Он должен был это сказать, билось в голове. Должен, как нечто, что может стоить жизни, но должно быть сказано, вроде главного свидетельского показания. Но он действительно дурак и действительно пьян и все испортил. Миг триумфа уже прошел, словно атомная вспышка. Он был очень короток. И теперь ничего не осталось, кроме боли. Он влюбился. Никаких сомнений.
— Я, пожалуй, пойду спать, Гертруда, — сказал он.
— Подожди, не уходи. Выпей еще вина.
Гертруда налила ему вина. Она держала бутылку обеими руками, но все равно плеснула себе на платье.
Тим не мог устоять перед полным бокалом. Он выпил и подумал: «Просто посижу спокойно минутку-другую, а потом уйду». Он немного отодвинулся вместе со стулом от стола и смотрел на пол, разглядывая рисунок досок. Разные чувства переполняли его: робости, униженности, гордости, печали, одиночества, но с оттенком достоинства.
Гертруда порывалась что-то сказать, но никак не могла решиться. Дважды он слышал, как она уже было набрала воздуху. Наконец она проговорила:
— Тим… дорогой…
— Ох, не трудитесь, — прервал ее Тим. — Я всего-навсего люблю вас. Это не имеет значения. Пожалуйста, не считайте, что должны что-то сказать по этому поводу. Сейчас я уйду. Почему мне нельзя любить вас? Это просто факт. В мире от этого ничего не меняется. Безобидная вещь. Ничего не значащая.
Стул Гертруды снова скрипнул. Тим, думая, что она уходит, хотел встать. Но увидел, что она обходит стол, направляясь к нему, и снова сел.
Гертруда взяла другой стул и поставила рядом с Тимом, так что теперь они сидели, и довольно неудобно, бок о бок.
— В чем дело? — небрежно, почти грубо спросил Тим.
Это на грани, говорила себе Гертруда, она даже переступила ее. Села рядом, вплотную. Что делать, такой момент, она вынуждена, и насколько все сосредоточилось здесь, в нем? Все, что необходимо, здесь, снаружи ничего не осталось, и ей нужно действовать, сделать что-то. Прикоснуться к нему, но как? Голова кружится, руки-ноги не слушаются, будто ее разобрали по частям и потом собрали неправильно. Не глядя на Тима, она чуть повернулась к нему и непринужденным жестом положила руку на стол.
Тим схватил ее руку и стал целовать. Робко, нежно, почтительно, блаженно, жадно, будто ел священную манну.
— Люблю, — сказал он.
— Наверное, и я люблю тебя.
Тим поднял ее руку к глазам. Снова возникло ощущение невероятной испепеляющей вспышки света. Он опустил ее руку на стол и немного отодвинулся вместе со стулом. Тяжело дыша, рванул ворот рубашки. Сказал:
— Гертруда, вы имеете в виду не то, что я. Вы не поняли. Ничего не случилось. Все в порядке. Вы выпили, я выпил. Находиться здесь вам стоило немалого нервного напряжения. Пожелаем сейчас друг другу покойной ночи. А завтра просто помашем рукой на прощание. Мы были хорошими товарищами, как вы сказали. Я вам очень благодарен. Так не позволяйте моему глупому объяснению все испортить. Да, я люблю вас, простите, что повторяю это. Но вы не обязаны что-то отвечать, проявлять любезность.
— Это не любезность, глупый, — сказала Гертруда. — Но вероятно, ты прав, и нам следует распрощаться, и отправиться спать, и… протрезвиться, и…
Но они продолжали сидеть, в восторге, в ужасе, учащенно дыша, не двигаясь, словно прикованные. Лица страшно серьезные, как у людей, ожидающих известия о том, что казнь совершилась. И в то же время казалось, что оба что-то лихорадочно обдумывают. Тим налил себе еще. Развернул стул параллельно столу и смотрел на профиль Гертруды.
