Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс
Так что «друг» для меня соотносится со словами «она», «моя». И, что характерно, звание «друга» почти сходу присваивалось мне ответно. Всю жизнь я слышал при первом знакомстве: «Ты похож на одного моего друга». Ну, ладно, думаю, значит, я не исключительный урод, а человек, подобный многим. Это меня очень устраивает. Я принадлежу к тому типу людей, которые искренне хотят быть нормальными и обыкновенными, но которым обстоятельства и окружающая среда постоянно навязывают амплуа какого-то неврастеника и мизантропа…
Мы разговариваем почти всю ночь, а потом Аня провожает меня до самого Шереметьева. Но и в самолете мне не спится, неспешно дочитываю книжку Питера Мэйла «Год в Провансе». Между прочим, совсем неизвестный у нас тип литературы. Про автора сообщается в аннотации, что он работал в рекламном бизнесе, потом что-то администрировал, теперь только книги пишет. Про возраст его сказано очень тонко: «Не is approaching fifty as slowly as possible»[14]. В меня, как ты понимаешь, это попадает более чем точно, ну и плюс к тому — здесь мне занятен диалог языков, англо-французский, довольно остроумный. Автор с женой покупают домик в Провансе и занимаются его обустройством, вступая в контакт с французскими работягами. Мы в России привыкли считать, что только наши мастера способны растянуть ремонт на вечность. Нет, не только. Или описывается процесс покупки дома. Главная задача — избежать уплаты налогов. С этой целью в момент передачи черного нала из рук в руки нотариус, приглашенный для оформления сделки, тактично отлучается в туалет. При всем том покупатель должен быть бдителен: задним числом может выясниться, что продававшему принадлежала только одна двенадцатая часть дома, а на остальные части свои права предъявят многочисленные родственники… В общем, судьба людей повсюду та же, и не надо думать, что только русские жульничать умеют. Все дело в приемлемой пропорции честности и воровства.
Число англичан, собирающихся поехать в Прованс и тем более купить там дачу, наверное, невелико. Сколько же читателей может быть у подобной книги? Тыща? Две тыщи? Как бы не так! Уголок обложки украшен почетной красной ленточкой с надписью: «Продано 500 000 экземпляров». Не знаю, почему такая книжка оказалась интереснее и нужнее не только элитарной классики, но и детектива или там любовного романа.
Я же ищу для себя у Мэйла вполне конкретную информацию о городе, которому при первой встрече хочется сказать пару комплиментов. Мол, конечно же, знаю, что это — знаменитая Кур Мирабо, с ее идеальными пропорциями (ширина улицы равна высоте домов), с могучими платанами (они же — чинары) по обеим сторонам. А где тут ваше знаменитое кафе «Les deux garçons» с потолком карамельного цвета, продымленным миллионами выкуренных здесь сигарет, с задумчивыми девушками, сидящими на террасе и прячущими свои внимательные взоры за темными солнечными очками?
XLIV
…но я пишу короче. Как сиделось вечером в кафе, как на горизонте женственной возвышенностью в разных ракурсах маячила многократно осезанненная гора Сент-Виктуар, как купались мы в средиземном Лестаке, прямо внутри одной из Сезанновых картин, как и что понимали и не понимали студенты, к чему пришли наши с Марком дебаты по поводу коммуникативной и надкоммуникативной функций — об этом еще успеем поговорить.
Вот летит по французской влажно-зеленой утренней равнине серебристо-стремительная ртутная полоска — TGV, un train à grande vitesse — поезд высокой скорости. Мой жанр — тоже ведь тэ-жэ-вэ, un texte à grande vitesse — с постоянной сменой суждений, событий, состояний, словечек, причем любая из этих единиц может быть отброшена, если путается в ногах. De la vitesse avant toute chose — за скоростью лишь только дело, — так я переиначу обоих…
Но мой реальный, неметафорический поезд ТЖВ «Марсель — Париж» начинает себя вести совершенно неадекватно. Едва проехав Лион, он надолго залегает в поле без малейшего движения. Потом включает задний ход и начинает энергично пятиться… Какой-то минус-хронотоп. Зачем мне такая оригинальность? Мне же надобно в Шарль-де-Голле прямо на самолет пересесть! Когда у поезда проходит приступ безумия и он трогается уже в правильном смысле, по вагону шествует бравый железнодорожник, оповещая всех, что состав опаздывает примерно на час. «Но я же опоздаю на мой авьон?» — растерянно спрашиваю его. «Вы можете получить соответствующее папье», — отвечает. Но что значит для нашего «Аэрофлота» французское папье! Плакал мой билетик горькими русскими слезами! Покупать новый на «Эр Франс»? Так оно ведь, подлое, бастует! Полный провал, причем с панически-пророческим оттенком: чувствую, что в жизни рушится какая-то более важная связь, чем неразумно спланированная мною пересадка с поезда на самолет. Почему было не приехать вчера и не провести спокойно ночь с Парижем, а утром нежно с ним попрощаться? Тут же вспоминаю, что в последний раз звонил Ане целых восемь дней назад и как-то странно она со мной разговаривала, избегая местоимений и глаголов второго лица: дескать, поговорим обо всем при встрече.
До терминала номер один еще надо доехать, а автобусы один за другим приплывают с цифрой не «один», а «два». Врываюсь, уговариваю шофера-африканца сменить курс. Даже автомат к нему не приставляю, только убедительной аргументацией и интонационными средствами действую. «Ну, un так un, — говорит, — поехали». Самое смешное, что за тридцать пять минут до вылета родина все же берет меня на борт. Расслабился, жду посадки в очереди из соотечественников, и вдруг трое мужиков рядом со мной начинают визгливо хихикать по какому-то своему поводу. Против смеха никогда ничего не имею, но зачем такое бабье прысканье, почему они это делают так некрасиво, так нагло и униженно вместе с тем? Когда же научимся мы достойно смеяться?
В тесном автолайне, где на заднем сиденье между тремя широкими женскими натурами четвертое место остается весьма номинальным, добираюсь от аэропорта до станции «Речной вокзал»: отсюда какой-нибудь бедный и честный частник обойдется во много раз дешевле, чем услуги шереметьевских «бомбистов», каждый из которых может ограбить не только в переносном, но и в буквальном смысле. Почему-то страшновато ехать к себе. Давай снимем это напряжение, позвоним Ане домой.
Пожилой женский голос вежливо сообщает, что Аня находится по такому-то номеру. Записываю его на осевшей в кармане багажной квитанции и изо всех сил делаю вид, что номер мне незнаком. А он такой простой: Сокольники — Мандельштам. Первые три цифры я обычно запоминаю по местонахождению телефонной станции, а для последующих ищу хронологические ассоциации. Девяносто один — тридцать восемь совпали с годами рождения и смерти поэта, всего-то сорок семь лет прожившего и ставшего теперь моложе, чем я. Это Бориса Смеянова телефон, в прежние времена Аня никогда у него в гостях не бывала, только на моей территории они виделись… Ну, давай, пей до дна!
Она отвечает готовым, продуманным текстом:
— Здравствуйте, с приездом! Да, да, так получилось, что я теперь у него, с ним. Мы оба очень хотим увидеться с вами снова.
— Конечно, конечно, о чем речь… Непременно встретимся.
Нет, ну вы посмотрите на идиота! Пятьдесят лет мужику, а он ухитрился поставить себя в положение обманутого пятнадцатилетнего подростка! Она просто меня использовала, чтобы сойтись со Смеяновым. Неосознанно, конечно, но я-то должен был за нее, в ней это осознать…
А он… он явно был к ней безразличен, не ради нее приходил он на наши посиделки — уж это точно. Он в мое отсутствие здесь с Аней встретился, когда она была мной намагничена, и принял это ее временное состояние за открывшуюся глубину. Будем называть вещи своими именами — хотя бы в разговоре с самим собой. Смеянов просто заскучает с ней без энергетической подпитки — вот потому-то и хочет Аня встречи втроем. Я буду у них за истопника — своей душой отапливать их слабое междунимие. Что ж, объективно — сам привел себя к столь жалкой роли… Подходящий эпилог для биографии нормального пожилого неудачника.
Теперь — тебе, с тобой, больше некому и не с кем.
Как это все назвать и определить? И что дальше? Смиренно признать, что в жизни у меня не было Жизни?
Нет, нет и нет! Все-таки ты у меня — была!
1997–2000
Примечания
1
Трогать мои чертежи (лат.)
2
Первый по времени — сильнейший по праву (лат.)
3
Если и не правда, то хорошо придумано (итал.)
4
Сравнение, являющееся необходимейшим приемом искусства, молекулой вещества художественности, в утилитарном дискурсе не только бесполезно, но и порой вредно. Это хорошо демонстрирует устная речь так называемых простых людей, реагирующих на «сопряжение далековатых идей», на логически не мотивированные сравнения поговоркой: «Сравнил х. с железной дорогой». Иногда вместо «сравнил» даже говорят: «сровнял», подчеркивая неуместность творческих аналогий перед лицом здравого смысла.
