Алессандро Барикко - Такая история
Строссу и Блуму она велела убраться с глаз долой. И направилась к «ягуару». Ни одного постороннего человека к трассе и близко не подпустили — насчет этого она была непреклонна. Знаком показала гонщику, что сядет в машину сама, и заняла свободное место рядом с ним. Устроилась поудобнее в красном кожаном кресле и с мягким щелчком захлопнула дверцу, творение английских мастеров. Повернулась к гонщику.
— Прекрасный день, да?
— Будто мы и не в Англии.
— А вы сами откуда, молодой человек?
— С юга Франции.
— У вас там красиво.
— Да, мадам.
Елизавета Селлер внимательно на него посмотрела. И мысленно поблагодарила Стросса. Он нашел именно того, кого нужно.
— Вы гонщик-испытатель.
— Да, мадам.
— Что это за профессия такая?
Юноша пожал плечами.
— Не хуже других.
— Да, я понимаю, но чем вы все-таки занимаетесь?
— Ну, грубо говоря, мы обкатываем автомобиль до тех пор, пока он окончательно не выйдет из строя. Наматываем тысячи километров и записываем все, что с ним происходит. А когда машина уже не подлежит восстановлению, испытание заканчивается.
— Судя по выражению лица, вам эта работа не очень нравится.
— Когда как. Горбатиться на заводе куда хуже.
— Вы правы.
Только их голоса нарушали тишину. Казалось, они находятся в огромном пустом храме без крыши.
— Вам, молодой человек, объяснили, что надо будет делать?
— Кажется, да.
— Тогда повторите.
— Мы ездим кругами. И останавливаемся, когда вы скажете.
— Отлично. Вы уже опробовали трассу?
— Я проехал несколько кругов. Она довольно странная. Не похожа на обычные трассы.
— Не похожа?
— Больше всего она напоминает рисунок. Как будто неизвестный художник решил изобразить что-то посреди поля.
— Так и есть.
— У вас есть предположения, кто это сделал и зачем?
Елизавета Селлер замялась. Внимательно посмотрела на гонщика. Черные глаза и красивые губы. Но, к сожалению, уже слишком поздно.
— Нет, — ответила она.
Он уточнил, нужно ли просто проехать по трассе или промчаться по ней, как на настоящих гонках.
— Поезжайте как можно быстрее, — велела она, — и не останавливайтесь, пока я не подам вам знак.
Он кивнул. И добавил нерешительно:
— Должен вас предупредить, что эта трасса небезопасна, особенно если ехать на большой скорости.
— Если бы я хотела безопасности и спокойствия, то сидела бы дома, складывая оригами.
— Понял. Поехали?
— Подождите секунду.
Елизавета Селлер закрыла глаза. Мысленно вернулась на несколько лет назад. Представила себе сидящего за рулем Последнего, который через мгновение нажмет на газ и помчится по своей трассе. Мотор работает вхолостую, нарушая тишину. Кругом ни души. Только он и восемнадцать поворотов — квинтэссенция его жизни.
«Здравствуй, Последний, — мысленно сказала она. — Я здесь. Прости, задержалась немного. Я нашла. Эту трассу я могу нарисовать по памяти, могу процитировать все, что ты говорил про каждый из поворотов. Все будет хорошо, я растворюсь в твоей жизни, как ты и хотел. Светит солнце. Ошибиться невозможно».
Она открыла глаза.
— Теперь можем ехать.
Никакой прелюдии или явного старта не было; мгновение, и автомобиль уже мчится с такой скоростью, что лента дороги истончается, превращаясь в нитку нерва, натянутого между колесами, ровно посредине. Самый первый, прямой отрезок пути остался позади, и Елизавета Селлер подумала, что все заканчивается, не начавшись, и что они разобьются, обезумевшим снарядом вылетев в поле. Она была уже мертва, когда «ягуар» каким-то чудом отыскал поворот влево, плавный и очень долгий. Машина устремилась влево, и Елизавета, с трудом придя в себя, узнала ту самую букву «П» со скругленными углами, которую Флоранс Парри когда-то начертила на шкатулке с сокровищами своего сына, Последнего. В ее представлении это было что-то тихое и мирное. Похожее на интеллектуальное наслаждение от идеального соответствия предмета его описанию. О скорости она как-то и не думала. А тут — стремительность, звериная мощь, жара и опасность. Никаких рассуждений, только эмоции. Не дыша, Елизавета Селлер летела от одного поворота к другому, словно погружаясь в бездну. Она не смотрела со стороны на жизнь Последнего, а в бешеном ритме проживала ее сама. О его жизни она знала все, но автомобиль постоянно опережал мозг, так что каждый поворот оказывался неожиданностью, резким ударом, проникающим прямо в сердце. Серпантин Колле-Тарсо она одолела в ритме чувственного танго, спустилась по шее ослепительно красивой женщины и пронеслась, словно сделала глубокий вдох, по мягкому изгибу лба старого математика, искавшего своего сына. Она даже не заметила, как оказалась на горке Пьяссебене, и громко закричала, оторвавшись от земли, — теперь Елизавета Селлер поняла, какое нужно хладнокровие, чтобы, взлетая в небо, выкрикнуть свое имя. Она немного отдохнула, в то время как Последний ехал в больницу к отцу, и даже поверила на секунду, что все неприятности позади. И тут же у нее перехватило дыхание на плавном изгибе в форме буквы «S» — это был удлиненный профиль вилки, спасенной Последним из хаоса отступления; один-единственный поворот, символизирующий целую войну. Обжигающие изгибы хребтов животных, улыбающихся губ, закатов. Она сама становилась петляющим руслом реки, вмятиной на подушке и на мгновение — женщиной, укрывшейся в недрах того автомобиля, который Последний увидел впервые, давным-давно, еще в детстве. Она взбиралась на киль корабля, на полумесяц в ночном американском небе, на вздутый ветром с Темзы парус. Она была одновременно выстрелом и пулей, летящей на головокружительной скорости, пока не очутилась наконец перед последним поворотом, рядом с которым на рисунке было написано лишь одно слово: Елизавета. Она сотни раз задавала себе вопрос, какая связь между ней и этим поворотом, таким аккуратным и совершенно безликим. Но все стало ясно, едва она увидела поворот собственными глазами и уже через мгновение ощутила его всем существом. Автомобиль поднимался по гладкой стене, а потом, подгоняемый центробежной силой, демонстрировал чудеса акробатики, удерживаясь четырьмя колесами на параболе поворота. Елизавета перестал а чувствовать собственное тело и поняла, что летит, не отрываясь при этом от земли. Перехватило дыхание. Но ей удалось улыбнуться и тихо произнести:
— Вот засранец.
Поворот плавно перешел в прямую линию, с которой они начали путь, и плавность этого перехода невозможно было передать словами. Всего секунда, и дыхание Елизаветы опять сбилось, подчиняясь ритму Последнего, — гонка по взлетной полосе продолжалась там, где все началось, под градом ударов тюремщиков, на глазах других пленных. Она не шелохнулась. Предоставила автомобилю опять устремиться навстречу смертельной опасности, чтобы в конце пути вписаться в уютный изгиб скругленной буквы «П», написанной красными чернилами на картонной коробке.
Автомобиль еще очень долго кружил по трассе, так долго, что любые часы устали бы отсчитывать время. Елизавета не задумывалась, сколько раз они пересекли финишную черту, но уже начала замечать, как постепенно происходит то, что Последний много раз пытался ей объяснить. Каждый поворот растворялся мало-помалу в нелогичной последовательности, заданной когда-то одним росчерком пера, и Елизавета ощутила наконец, что трасса представляет собой окружность, принадлежащую ей одной. Невероятная скорость открыла ей совершенство, скрывающееся в простом кольце. Она подумала о бесконечном хаосе жизни и о том, что изредка удается выразить его одним цельным образом — это и есть высшее мастерство. Теперь она поняла, что волнует нас в книгах, во взгляде ребенка, в одиноких деревьях, стоящих посреди поля. Она почувствовала, что проникла в тайну рисунка, закрыла глаза, увидела Последнего, улыбнулась. Дотронулась до руки гонщика. Автомобиль резко сбросил скорость, как будто невидимая нить, тянувшая его, оборвалась. По инерции он проехал еще два поворота, которые при замедленном движении вновь стали всего лишь обычными поворотами. Машина доехала до того места, откуда они начали свой путь, и остановилась.
Юноша заглушил мотор.
Воцарилась тишина, ушедшая, казалось бы, навсегда.
Елизавета Селлер расправила костюм, измявшийся от ветра и скорости.
— Вы молодец, — сказала она.
— Спасибо.
— Вы большой молодец.
Она открыла дверь «ягуара», вышла и медленным шагом направилась к холму, где ее ждали двое. Она неожиданно ощутила усталость и смутную неуверенность. Но внешне это никак не проявилось. Она не спеша поднялась на холм, занятая своими мыслями. Впервые ей захотелось крепко обнять Последнего, прикоснуться к нему, почувствовать его тело. «Мне ничего не нужно, кроме этого, — подумала она. — Я хочу невозможного».
