Вадим Смоленский - Записки гайдзина
– Значит, леспедецу так и не нашли?
– Что?! – она подняла голову. – Ты о чем?!
– Киритян, мне все понятно, – сказал я. – Мне только непонятно, почему ты употребляешь слово сэкухара. По-моему, “sexual harassment” – это немножко не то.
– Почему?
– Потому что этот термин подразумевает служебную зависимость. Вот если бы ты была его студентка, или он твой босс...
– Так он и есть босс. Председатель Общества. А я рядовой член.
– Денег-то не платят в этом обществе. Даже наоборот – ты платишь!
– Это неважно. Это даже хуже. Я деньги плачу – а он пристает.
– В этом обществе тебя никто не держит. И никто не тянул. Вот скажи, зачем ты туда пошла? Всякие там Кёко-сан – это понятно, у них занятий других нет. Но ты-то зачем?
– Я тебе скажу, ты смеяться будешь...
– Не буду, обещаю.
– Я хотела проверить его ферменты. Он же из Меланезии, другая раса... Вдруг они там еще выносливее, чем белые? Вдруг они могут ведрами пить? Вот был бы ассистент!
Мне пришлось срочно задуматься о печальном, чтобы исполнить обещание.
– А что? – продолжала Кирико. – Ты меня бросил, никто не помогает, идеи гибнут... Я за любого иностранца готова уцепиться, лишь бы он пить умел.
– Думаешь, этот умеет?
– Не знаю. Теперь уже неинтересно. Мне теперь интересно, как использовать улику.
– Улику?
Кирико присела, загремела дверью сейфа, где хранилась выручка, достала и положила передо мной туго скатанный полиэтиленовый пакет.
– Я тогда убежала прямо в шарфе. Только в машине заметила. И решила не отдавать. Из него еще это не выветрилось. Понюхай.
Я раскатал пакет на стойке и осторожно приподнял одну ручку. Через секунду полчища знакомых феромонов отплясывали босанову у меня под носом.
– Говорю тебе, это такие духи, – сказал я, снова скручивая пакет и разгоняя феромоны ладонью. – Меланезийская парфюмерия.
– Хорошенькие духи! Такими духами тараканов морить. И вообще: тридцать градусов жары, а человек ходит в шарфе – это нормально?
– Наверное, у них на острове так принято. Все принцы ходят в шарфах.
– На острове, может, и ходят. А здесь это улика. Я вот думаю: сразу в суд подать или сначала по месту работы?
– Киритя-а-а-ан! – застонал я. – Какой еще суд? Что ты хочешь отсудить?
– Моральную компенсацию. Если докажу факт сэкухары, то имею право.
– За что компенсацию? За поцелуй?!
– Ну да... Это ведь сэкухара...
– Выходит, ты и меня можешь к суду привлечь?
– Конечно. Могу и тебя. Хотя нет, не могу. Не помню всех деталей.
– Еще б ты помнила... Я тоже ничего не помню...
– А что тут особенного? – Кирико вернула улику в сейф и щелкнула замком. – Моника отсудила кучу денег. Почему мне нельзя?
– Так сильно нужны деньги?
– А то нет! Я на грани банкротства. В этом году кредит выбила, в следующем могут не дать. Кризис, не видишь? Все разоряются.
– А ты отсудишь кучу денег и не разоришься, да?
– Ну, может, не кучу... Пусть его хотя бы с работы выгонят.
– Зачем тебе это?
– Как это «зачем»? Я плачу налоги. Для чего? Для того, чтобы в университете велась научная работа. Я не для того их плачу, чтобы меня обматывали шарфами и целоваться лезли. Он мне, гад, еще слезы вытирал!
– Это я уже слышал. Не глухой.
– Как ты сказал?
– НЕ ГЛУХОЙ.
– Ты что! Так говорить нельзя. Это дискриминационное слово, «глухой». Надо говорить: «с несвободными ушами».
– А «слепой» – «с несвободными глазами»?
– Точно.
– А «хромой» – «с несвободными ногами»?
– Совершенно верно.
Я отставил кружку и схватился обеими руками за голову.
– Вадитян, что с тобой? – встревожилась Кирико.
– Ничего, – сказал я. – Мне просто жаль японский язык. Он был такой красивый... Что вы с ним делаете, поганцы...
– Так нужно! Если ты глухой, а тебе говорят, что ты глухой, тебе приятно?
– Если человек глухой, то он и не услышит.
– Или она.
– Что?
– Он или она не услышит. Женщины тоже бывают глухие.
– Господи! – сказал я. – Где ты этого понабралась, Киритян? Ты была умная женщина, говорила на нормальном языке. Откуда у тебя эти заскоки?
– Это не заскоки! Я, чтоб ты знал, феминистка!
– Да какая ты феминистка. Ты просто бака.
– Что-о-о?!?!
– То самое. «С несвободной головой».
– Сам ты бака! Ты шовинист, вот ты кто. Ты знаешь вообще, что такое быть женщиной в Японии? Что такое каждую ночь торчать за этой стойкой и ублажать пьяных идиотов?
– Постой, – сказал я. – Ты ведь говорила, что твоя работа тебе нравится. Калейдоскоп людских судеб, и все такое...
– Ага, калейдоскоп... Пузатые дядьки зовут тебя мамой, делятся семейными проблемами, а ты их слушай и утешай. У нормальных людей психоаналитик, у японцев – мама-сан.
– А нормальные люди все живут в Америке, да?
– Я не говорю, что там все нормальные. Но там есть люди, к которым стоит прислушаться. Ты знаешь, кто такая Маргарет Накамура?
– Не знаю.
– Это знаменитая феминистка. Она сейчас ездит по Японии с лекциями. К нам недавно приезжала, я ходила слушать.
– А-а-а... Теперь понятно.
– Что тебе понятно?
– Понятно, что лучше ездить с лекциями, чем ублажать пьяных идиотов. Под лекции, наверное, и кредит легче выбить.
– Да уж конечно...
– Ну вот. Отчего бы тебе не стать главной феминисткой префектуры?
– А что? Думаешь, не смогла бы?
– Смогла бы. Только сначала нужно прославиться. Сначала нужно совершить феминистический подвиг. Разоблачить зарвавшегося сексиста.
– Ты к чему клонишь?
– К чему, к чему... К цветам леспедецы. По этому шарфу можно высоко забраться. Гляди только, не сорвись.
Я осушил кружку и встал с табурета.
– Благодарю. Спокойной ночи.
– Вадитян! Постой! – Кирико выбежала из-за стойки, догнала меня в дверях, схватила за руку. – Погоди! Тебе что, нравится профессор Набаба?
– Профессор Набаба, – сказал я, – это кусок протоплазмы. Биологическая масса, которая хочет жрать. Мое к ней отношение никак на космические процессы не повлияет. Протоплазма была, есть и будет. Без расы, пола и национальности.
– Значит, не нравится?
– Мне не нравится другое. Мне не нравится, когда на массовых психозах делают деньги. А еще не нравится, что вы готовы отдаться любой химере, на которой написано “Made in USA”. Глотаете все, что ни подсунут. «Феминизм», «политическая корректность», «христианские ценности», «миллениум баг»...
– Что плохого в христианских ценностях?
– Плохого ничего. Но ты смотри. Я тут живу восемь лет – и в дверь ко мне вечно стучатся баптисты, адвентисты, свидетели Иеговы, кто только не стучится. Большей частью японцы, что интересно. Приносят какие-то брошюры, норовят провести со мной беседу, так просто не отвертишься. И хоть бы кто-нибудь пришел обратить меня в буддизм. Пусть бы что ли из «Аум-синрикё» пришли, я бы их прогнал пинками, все какое-то разнообразие – так нет же, одни адвентисты... Вам было заповедовано поклоняться Трем Сокровищам, а вы черт знает чему поклоняетесь.
– Ты говоришь, как твой друг...
– Потапов?
– Да, Потапов-сан. Он говорил, что мы вообще должны всегда в кимоно ходить и зубы красить. И рок-н-ролл слушать не должны.
– Он в полемическом запале так сказал. Он просто Японию очень любит, и ему досадно видеть крайности. На самом деле, все хорошо в меру.
– Правильно. А кто ее определяет, эту меру?
– Ну, я не знаю... Здравый смысл... Вкус...
– Вкус... – повторила Кирико. Мы стояли под фонарем, держась с разных сторон за руль велосипеда. – Тебе легко рассуждать абстрактно. Ты многого не видишь. Ты не представляешь, какие заскорузлые мозги у японских мужиков. Чтобы их встряхнуть и прочистить, все средства хороши.
– Ладно, – вздохнул я. – Прочищай, встряхивай, что хочешь делай. Твоя страна, в конце концов. Удач тебе на этом пути.
Кирико взяла меня за руку.
– Вадитян, – сказала она, – ну почему ты меня бросил?
– Сто раз уже говорил. Я испугался, что сопьюсь.
– Неправда. У тебя появилась другая женщина. Признайся.
– Так нельзя говорить. Это политически некорректно. Привыкай к уважению чужого пурайбаси.
– Да-да, верно. У тебя появилась другая женщина или другой мужчина.
– Тьфу на тебя!
– Я пошутила! Не уезжай так быстро, посиди еще. Хочешь, я смешаю тебе «Семиструнный сямисэн»?
– Kiriko-san, hello! – раздалось сбоку. Я повернул голову и увидел двух иностранных юношей. На них были отутюженные белые рубашки с короткими рукавами и узкие черные галстуки. В руках – велосипедные шлемы. Они стояли под вывеской, и швейцарский нож приветливо зависал над их аккуратно расчесанными проборами.
– Привет, ребята! – сказала Кирико по-английски. – Давно не виделись.
