Эмма Донохью - Чудо
– Только если оступишься.
– Мост! – воскликнула Анна.
Либ кивнула. Почему-то ей вспомнился поцелуй Берна. Ничто не отберет у нее его – этот поцелуй останется с ней до конца жизни. Он придал Либ отваги.
– Анна, – сказала она, – ты сделала очень много. – (Девочка заморгала.) – Долго постилась, много молилась. Не сомневаюсь, Пэт уже счастлив на небесах.
– А я не уверена, – шепотом ответила Анна.
Либ попробовала изменить тактику:
– Все твои способности – ум, доброта, сила духа – нужны на земле. Бог хочет, чтобы ты следовала Его делу здесь. – (Анна покачала головой.) – Сейчас я говорю как твой друг. – У Либ задрожал голос. – Ты стала мне очень дорога, самая дорогая девочка на свете.
Легкая улыбка.
– Ты разбиваешь мне сердце.
– Мне жаль, миссис Либ.
– Тогда поешь! Пожалуйста. Ну хотя бы глоток. Ложечку. Умоляю тебя.
У Анны был серьезный непроницаемый взгляд.
– Прошу тебя! Ради меня. Ради всех, кто…
Китти позвала от двери:
– Это мистер Таддеус.
Либ вскочила на ноги.
Заметно было, что священнику жарко и неуютно в черном облачении. Неужели Либ удалось разбудить его совесть на вчерашнем собрании? Здороваясь с Анной, он, по обыкновению, приподнял уголки губ, но глаза его оставались печальными.
Либ поборола в себе неприязнь к этому человеку. В конце концов, если кто-то и мог убедить Анну в ошибочности ее верования, то, по логике, это был ее духовник.
– Анна, хочешь поговорить с мистером Таддеусом наедине?
Еле заметное покачивание головой.
За его спиной маячили О’Доннеллы.
Священник понял намек Либ:
– Хочешь исповедаться, дитя?
– Не сейчас.
Розалин О’Доннелл сжала узловатые пальцы:
– Ну скажите, какие грехи мог совершить этот лежащий перед вами херувим?
«Ты боишься, что она расскажет ему про „манну“, – сказала себе Либ. – Чудовище!»
– Тогда споем гимн? – предложил мистер Таддеус.
– Хорошая мысль, – потирая подбородок, проговорил Малахия О’Доннелл.
– Чудесно! – выдохнула Анна.
Либ предложила стакан воды, но девочка покачала головой.
Китти тоже робко подошла. Шесть человек заполнили комнатушку до отказа.
Розалин О’Доннелл начала стих:
Из земли изгнанияК тебе взываю я,Мать моя Мария,Взгляни же на меня.
«Почему Ирландия – земля изгнания?» – недоумевала Либ.
Остальные подхватили – муж, горничная, священник, даже Анна из постели:
Взгляни же на меня,Жалея и любя.К Тебе сейчас взываетТвое дитя.
В душе Либ закипало возмущение. «Нет, это твоему ребенку нужна сейчас твоя помощь», – мысленно обратилась она к Розалин О’Доннелл.
Следующий стих удивительно приятным альтом пропела Китти, и складки на ее лице разгладились.
В печали и тьмеБудь рядом со мной,Мой свет и спасенье,Мой страж и покой.Пусть всюду силки окружают меня,Без страха взираю на мир я.Пусть слаб я,Меня не оставит Мария.
Теперь Либ поняла: вся земля – это страна изгнания. Любой интерес, любая радость, которые предлагает жизнь, с презрением расценивались как силки для души, нацеленной на небеса.
Но силки есть и здесь. Хижина, стены которой скреплены навозом и кровью, шерстью и молоком, – ловушка, удерживающая и калечащая маленькую девочку.
– Благословляю тебя, дитя мое, – обратился мистер Таддеус к Анне. – Загляну к тебе завтра.
И это все, что он мог сделать? Гимн, благословение – и он ушел восвояси?
О’Доннеллы и Китти гуськом вышли вслед за пастором.
Никаких признаков Берна в пабе. Никакого ответа, когда Либ постучала в дверь. Может быть, он сожалеет о поцелуе?
Весь вечер она лежала на кровати с сухими глазами. О сне можно было даже не мечтать.
«Выполняй свой долг, и пусть себе земной шар крутится», – как говорила ее наставница.
В чем теперь состоит долг Либ в отношении Анны? «Вызволи меня из рук моих недругов», – молилась как-то Анна. Либ – ее избавительница или еще один недруг? «Я не остановлюсь ни перед чем», – похвалялась Либ перед Берном вчера. Но что может она сделать для спасения ребенка, который не желает быть спасенным?
В семь Либ заставила себя спуститься вниз и немного поужинать, поскольку ощущала слабость. Теперь тушеный заяц камнем лежал у нее в желудке.
Августовский вечер был душным. К тому времени как Либ подошла к хижине, темный горизонт успел поглотить солнце. Она постучала, сжавшись от ужаса. Между одной сменой и следующей Анна могла впасть в забытье.
На кухне пахло кашей и постоянным жаром камина.
– Как она? – спросила Либ у Розалин О’Доннелл.
– В основном так же, ангелочек.
Не ангел. Человеческое дитя.
Анна казалась необычно желтоватой на фоне серых простынь.
– Добрый вечер, дитя. Можно, я взгляну на твои глаза?
Девочка открыла глаза и заморгала.
Либ оттянула кожу под глазом и посмотрела. Да, белки имели светло-желтый оттенок, как у нарцисса. Она бросила взгляд на сестру Майкл.
– Когда доктор приходил сюда днем, он подтвердил желтуху, – застегивая плащ, сказала монахиня.
Либ повернулась к Розалин О’Доннелл, стоявшей в дверном проеме.
– Это признак того, что организм Анны разрушается.
Мать не нашлась что ответить. Она восприняла это как известие о буре или отдаленной войне.
Ночной горшок был пустым. Либ наклонила его.
Монахиня покачала головой.
Значит, мочи не было совсем. Это та точка, к которой сходились все измерения. Все в организме Анны истиралось, предвещая остановку.
– Завтра вечером в половине девятого состоится месса, исполненная по обету, – сообщила Розалин О’Доннелл.
– По обету? – переспросила Либ.
– Посвященная особому случаю, – вполголоса пояснила сестра Майкл.
– Для Анны. Разве не мило? – спросила ее мать. – Мистер Таддеус заказывает специальную мессу из-за твоего нездоровья, и туда придут все.
– Чудесно! – с усилием вздохнула Анна.
Либ достала стетоскоп и подождала, пока две женщины уйдут.
Она подумала, что различила что-то новое в сердечном ритме Анны – ритм галопа. Или ей показалось? Она вслушалась снова. Вот – три звука вместо обычных двух.
Затем она сосчитала частоту дыхания. Двадцать девять в минуту – ускоряется. Температура Анны тоже показалась Либ пониженной, несмотря на жару последних двух дней.
Она взяла Анну за шелушащуюся руку.
– У тебя начинает прыгать сердечко. Чувствуешь? – (Что-то странное было в том, как девочка лежала – недвижимые руки и ноги.) – Тебе, наверное, больно.
– Это слово не подходит, – прошептала Анна.
– Как бы ты это назвала?
– Сестра говорит, это поцелуй Иисуса.
– Что именно? – спросила Либ.
– Когда что-то болит. Она говорит, это значит, что я приблизилась к Его кресту и Он может наклониться и поцеловать меня.
Монахиня, без сомнения, хотела утешить девочку, однако Либ пришла в ужас.
Анна дышала прерывисто.
– Хотела бы я знать, долго ли это продлится…
– Ты имеешь в виду умирание? – спросила Либ, и девочка кивнула. – В твоем возрасте это не происходит естественно. Дети такие живучие. – Подобного странного разговора с пациентом у Либ еще не было. – Ты боишься?
Немного замявшись, Анна чуть заметно кивнула.
– Я не верю, что ты действительно хочешь умереть.
Лицо девочки сделалось таким несчастным. Никогда прежде она не показывала этого.
– Да свершится по слову Твоему, – перекрестившись, прошептала Анна.
– Это не божеское деяние, – напомнила ей Либ. – Твое.
Веки девочки затрепетали и наконец опустились. Шумное дыхание смягчилось и стало ровным.
Либ продолжала держать опухшую кисть. Сон, временная благодать. Она надеялась, Анна проспит всю ночь.
За стеной началась вечерняя молитва. На этот раз пели приглушенными голосами. Либ дождалась окончания, когда все в хижине затихло и О’Доннеллы забились в свою нишу в стене, а Китти улеглась в кухне на скамье. Все звуки замерли.
Только одна Либ бодрствовала. Страж. Всегда будь подле меня в ночи.
Либ неожиданно для себя задалась вопросом, почему она хочет, чтобы Анна пережила эту ночь и все оставшиеся. Разве не следовало Либ из сострадания желать, чтобы все скорей завершилось? В конце концов, все, что она делала ради удобства Анны, – глоток воды, дополнительная подушка – только продлевало ее страдания.
На миг Либ представила себе, как ускоряет конец Анны – складывает одеяло, закрывает им лицо ребенка и наваливается всем телом. Это не составит труда и займет не более двух минут. Право, это будет актом милосердия.
