Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света) - Андоновский Венко
Поэтому в гробу он выглядел как букет ландышей. Без крови. Он был человеком-цветком. У него в душе росли травы. Он часто говорил: человек не может выйти из своей кожи. Он может покинуть пространство, например, своей кельи. И один раз, всего один раз в жизни ему дают шанс выйти из времени. В место, которое ты покинул, ты всегда можешь вернуться. А в покинутое время нет. И поэтому важно, какой багаж ты возьмёшь туда. И чистую или грязную одежду ты понесёшь с собой.
Понятно, что Кира говорил о том невидимом багаже, называемом душой, который сопровождает нас повсюду, пока мы телесны. И когда меня спрашивали в аэропорту, сколько у меня мест багажа, я всегда ошибался, говоря два, потому что на самом деле у меня было три. Я узнал об этом только здесь, в Пупе света, после встречи со старцем Кирой.
От старца Киры мы все узнали, что несём души из этого мира в другой, а в них уже приготовлен рай или ад. Там нет ада и рая, мы приносим его отсюда туда. Какая душа, райская или адская, была у тебя здесь, такая будет и там. Не обязательно умирать, чтобы спуститься в ад или попасть в рай: ты и здесь можешь жить в аду или в раю. Даже если ты думаешь, что там нет никакого Царствия Небесного, не худо быть готовым к смерти с чистой и свободной от страстей душой, покаявшись в грехах. Но люди и вправду странные создания: они готовы взять на прогулку зонтик, даже если шансы на то, что начнётся дождь, 50 на 50, и не готовы взять на тот свет чистую душу, даже если шансы на то, что Бог существует, те же 50 на 50.
Сокол каждое утро прилетает на его могилу и садится на крест, в обычное для них время молитвы. Сидит там ровно столько, сколько длится молитва, и улетает. Откуда он знает, где его похоронили? И откуда знает, сколько длится молитва? Отец Иларион мерил, произнося слова. И три дня повторялось то же самое: сокол улетал сразу после «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, аминь».
Я КАК ОН
После того случая на рынке и попытки датчанина размозжить мне голову, я три дня не выходил из дома. Доходил только до шлагбаума и сразу обратно. Но на четвёртый мне пришлось выйти: я опаздывал с возвратом книг. А я не хотел быть должен ничего и никому.
И как раз, когда я уже собирался уходить в библиотеку, появился ещё один знак, впоследствии оказавшийся одним из главных персонажей сценария, необходимых для развязки. Откуда-то пришла чёрная кошка и осталась у меня, как будто мы знакомы сто лет. Требовала еды и громко мяукала. Я не знаю, что за чёрт её послал, но я её оставил.
Я шёл в библиотеку и вдруг осознал, что боюсь. Я боюсь этого автобуса, боюсь сумасшедшего датчанина, боюсь, что они не уехали из города. Ещё я боюсь, что на моих глазах какой-нибудь отец, пихающий себе в рот еду, побьёт своего голодного ребёнка. Я боялся мира. Он был не только совершенно непредвидимым и непредсказуемым, но и злым. Агрессивным. Опасным, как острие обнажённого ножа, коснувшегося моей груди, в руке неизвестного и непредсказуемого человека.
И прямо перед библиотекой, за углом, я увидел мальчика. Его вела за руку какая-то женщина. Красивая, с несколькими книгами под мышкой. Я понял, что это его мать. Но я понял также то, от чего у меня волосы встали дыбом: это была Лили, женщина из гестапо, с которой я оказался на виселице из-за запретной любви, когда я попал в другую, параллельную вселенную во Франкфурте. Ребёнок и Лили разговаривали и смеялись. Я вернулся и спрятался за углом, прежде чем они могли меня увидеть. Выглянул из укрытия.
Они вошли в библиотеку. Я решил подождать.
Минут через десять, время, за которое меня могли увидеть из пьяного автобуса, и я мог показаться подозрительным, потому что постоянно высовывался из-за угла и смотрел в сторону библиотеки, они наконец вышли. Теперь женщина несла больше книг; они остановились, и она дала две книгу мальчику, чтобы тот помог ей. Они медленно шли по тротуару, а я смотрел им в спину. Мне понравились красивые лодыжки женщины. Они были мне знакомы, как будто я прикасался к ним.
Дорога была свободна.
Я вошёл в библиотеку и направился к стойке библиотекаря. Выложил на стол книги и с равнодушным видом спросил:
— Простите, кто эта женщина, которая сейчас была здесь с ребёнком?
Он подозрительно посмотрел на меня.
Я улыбнулся и сказал:
— Знаете, в прошлый раз я принял одну женщину за кого-то другого. С тех пор, как я здесь, я замечаю, насколько люди из разных городов похожи друг на друга.
Не знаю, по каким причинам, но ему это понравилось, поэтому он улыбнулся и произнёс:
— Вам слишком одиноко, надо больше гулять. — Потом помолчал и, будто выдавая военную тайну, сказал: — Она учительница в гимназии.
— А что преподаёт? — заинтересованно спросил я.
— Немецкий, — ответил он. Я смотрел на него широко открытыми глазами: возможно ли это? Немка Лили?! А библиотекарь добавил:
— От неё дети волком воют. И это в городе, где немцы расстреляли 3000 мирных жителей. Очень уж строгая, хотя говорят, что справедливая. Мой сын ей три раза переэкзаменовки сдавал. Поэтому они называют её Лела Гестапо.
Я смотрел на него, делая вид, что все эти ужасные совпадения с моими встречами с этой женщиной (я был теперь вполне уверен, что это была она, и что Лела это Лили) были обычной информацией, которую я слышал впервые; тут мой взгляд упал на книги на стойке, которые явно вернула она. Кровь бросилась мне в голову от возбуждения.
— Так ведь я вернул вам эти книги семь дней назад?! — сказал я, указывая на них.
Он улыбнулся.
— Да. Я не хотел вам говорить… но раз вы уже догадались, то знайте. Их возвратили вы, но эти же книги взяла госпожа Гестапо. И вот, только что вернула, вы разминулись буквально на минуту. А в следующий раз она возьмёт те, которые вы сейчас принесли. Похоже, вы двое действительно связаны каким-то странным образом…
Я постепенно терял самообладание; если ещё несколько минут назад я считал, что знаю больше, чем библиотекарь, и притворялся, что то, что я на самом деле знаю, мне неизвестно, то теперь он уже знал нечто, чего не знал я.
— Что значит — связаны странным образом? — спросил я.
— Да вот что; в прошлый раз, когда вы обознались с этой девушкой, как только вы вышли, вошла госпожа Лела. Они с той девушкой подруги. Девушка рассказала Леле о том, что вы приняли её за кого-то другого, и та, не знаю почему, очень разволновалась; потом увидела книги, которые вы вернули, и открыла их. И чуть не закричала от радости, когда увидела, что вы оставили заметки в новой книге Иоанна Лествичника, и воскликнула ещё дважды: в первый раз, когда увидела развилку в форме буквы игрек, где вы предполагаете существование параллельных вселенных и ссылаетесь на Стивена Хокинга; а во второй раз, когда она увидела, что записи были по-македонски! Мне кажется, что барышня, которая у неё в гостях, хотя и правильно говорит по-сербски, но македонка; мне кажется также, что я слышал, как они говорили по-македонски, когда спускались по лестнице, а это значит, что у госпожи Лелы есть какая-то связь с Македонией. И, да, вы должны знать: госпожа Лела всегда просит самый старый экземпляр любой книги; говорит, что она читает заметки на полях, что там, на этих полях, жизнь произведения, читатели и их комментарии, а в печатном тексте есть только один бесплотный человек из бумаги, писатель…
Он вдруг остановился, будто осознав, что наговорил слишком много. А меня словно обожгло молнией. Что это за привязанность, что это за склонность, что это за влечение, которое она испытывает ко мне только из-за моих дурацких мудрствований на полях, а я к ней после того, как вспомнил форму её лодыжек?! Помнит ли атом тело, в котором он был прежде, если он, когда тело распалось, оказался в другом теле, пройдя через травы и плоды? Неужто и она только по обрывкам моих мыслей, написанных на полях, вспомнила, что мы были страстно влюблены в какой-то параллельной вселенной, в которой умерли от любви и за любовь, но вот, теперь мы здесь и наша единственная задача вспомнить?
