Музей современной любви - Роуз Хизер
— Никакой съемки, — громко объявил смотритель.
Мужчина на дальней стороне квадрата открыто проигнорировал требование и продолжал наводить свою малышку «минолту». Люди тайно снимали на телефоны, прикрывая их рукой. Марина подняла голову, открыла глаза и посмотрела на актрису. Лицо ее слегка передернулось — возможно, так только показалось. По атриуму разнесся приглушенный вздох. За его стенами вибрировал восьмимиллионный город, но над квадратом на миг воцарилась тишина.
Минут десять Марина и актриса неотрывно смотрели друг другу в глаза, потом актриса опустила голову, встала и вышла из квадрата. Смотритель подхватил ее мягкие коричневые сандалии и протянул ей.
Затем к стулу подошла и села женщина, сопровождавшая актрису. Марина открыла глаза и снова подняла взгляд. Толпа задвигалась. Перед Левином в очереди стояло семь человек.
Большую часть ночи Элайас провела с ним. Левин поведал ей, что намерен занять очередь, и приятельница ответила, что не может упустить шанс взять интервью у людей, которые готовы спать на асфальте, лишь бы принять участие в художественной акции.
— Только не у меня, — сказал Левин. — Если не возражаешь.
— Конечно, нет, если ты не хочешь, чтобы у тебя брали интервью. Я просто составлю тебе компанию.
И тем не менее Левин был удивлен и обрадован, когда в девять часов вечера Элайас все же явилась и бросила рядом с ним свою спортивную сумку и надувной матрас, объяснив парню, сидевшему рядом с Левином, что она журналистка и не собирается пролезать без очереди. Она просто выполняет свою работу. Парень был прямо-таки сражен ее красотой, Левин даже подумал, что сейчас Элайас могла бы приказать ему все что угодно и он согласился бы.
Элайас отправилась вдоль очереди, а Левин стал надувать для нее матрас. Он не мог до конца поверить в безумие того, что делал. Всю свою жизнь он терпеть не мог походы.
Элайас посоветовала ему купить надувной матрас, но Левин подумал, что это уж слишком. К полуночи он уже жутко жалел, что захватил с собой только коврик для пилатеса. Всего-то и надо было потратить двадцать баксов в «Кеймарте» — и он мог бы чувствовать себя вполне комфортно. Он чуть не расплакался от собственной неприспособленности, которая под неподвижным засвеченным небом приобрела немыслимые масштабы.
— Ты не можешь бояться звезд. Почему я об этом не знала? — рассмеялась Элайас, когда холод пробрался к ним под пальто и шляпы и они в своих спальных мешках привалились к стене.
— Ничем не могу помочь.
— Ну, боялся бы ты моря. Или машин. Чего-то, что может тебя убить, но не этой же красоты бояться, Арки.
— Это просто пустота. По сути, прошлое, несущееся на нас. Там все, кроме солнца, давным-давно перестало существовать.
— Это немного угнетает. Как тебе удается отделаться от таких паршивых мыслей?
Левин рассмеялся.
— С помощью музыки.
— Этого достаточно?
— Вообще-то нет.
Разговор в очереди постепенно затихал. Люди устроились поудобнее и стали ждать, когда наступит ночь.
В какой-то момент Элайас перевернулась и посмотрела на Левина, лежащего на своем жалком тоненьком коврике. Она улыбнулась ему. Левин тоже посмотрел на нее.
— Ну давай. У тебя совсем заброшенный вид. Давай, обними меня.
И Левин обнял ее. Несколько волшебных часов он обнимал Элайас Брин, а потом она обнимала его на надувном матрасе возле МоМА; они прижимались друг к другу, как двое детей на ночевке в гостях, а город вокруг них продолжал свою безостановочную жизнь.
Левину снилась Лидия. Они оба лежали на похоронных дрогах, облаченные в традиционные одеяния покойников. Толпа неизвестных плакальщиков везла их в похоронное бюро. Но они не умерли. Левин разбудил Лидию, убежал вместе с ней из похоронного бюро, пересек улицу, завел в кафе и страстно поцеловал. Проснувшись, он вспомнил об одной ссоре.
— Ты недоволен, но ведь дело, должно быть, в тебе самом, Арки, — заявила ему Лидия.
— Ну и отлично, уж в твоей-то жизни все всегда хорошо.
— В самом деле? Разве тебе что-то известно о моей жизни?
— Я много чего замечаю.
— Но не факт, что… Черт возьми, Арки, ты просто слеп.
— Да, я замечаю… Но я последний человек, которому ты помогаешь. На первом месте всегда Элис, потом твои заказчики, подруги. Я имею в виду, когда, черт возьми, дойдет очередь и до меня?
— Все для тебя, милый мой. Все всегда делается именно для тебя, а ты даже не понял этого. Но с меня довольно. Это не моя обязанность. У меня много собственных дел. Извини, если моя самореализация мешает твоей. Мне очень, очень жаль, что у меня нет времени, чтобы обеспечивать и твою самореализацию тоже.
— Пошла ты. Если все так плохо, почему бы тебе не уйти? Вы обе, ты и Элис, просто возьмите и уйдите.
— А вот это правильно, ведь тогда все будут тебя жалеть!
С уходом Элис поводов для ссор стало гораздо меньше. Но Левина все равно терзал стыд. Лидия была так больна, а он принимал ее оптимизм за непотопляемость, а не за храбрость.
Когда Левин снова проснулся, уже наступило утро, и люди стали уходить за кофе и пирожками. В семь утра большой ажиотаж вызвало появление продавца хот-догов, торговавшего перед музеем. Левин и Элайас подкрепились кофе и сэндвичами с беконом, яйцом и сыром, которые он принес из кафе на Шестой улице. Они отпустили несколько шуточек насчет проведенной вместе ночи и снова свернулись калачиком под рассветным небом.
Наконец в половине десятого утра их впустили в вестибюль музея. А в половине одиннадцатого смотрители сопроводили людей, выстроившихся стройной шеренгой, наверх, в хорошо знакомое помещение, в центре которого ожидала на своем стуле Марина Абрамович в белом платье, с опущенной головой. К ночной очереди присоединились вновь прибывшие, и теперь уже по музею змеился хвост из более чем сотни человек. К десяти пятидесяти пропустили всех знаменитостей, и когда они удалились, границу квадрата один за другим начали пересекать обычные люди, чтобы занять место напротив художницы.
— А если кто-нибудь решит просидеть весь день? — спросил Левин у Элайас.
— Вспыхнет бунт. Не волнуйся, дождешься своего часа. Я знаю.
Все утро Элайас расхаживала по атриуму, беря интервью. Когда человек, стоявший впереди Левина, наконец сел перед Мариной, Элайас вернулась и встала рядом.
— Что-нибудь посоветуешь? — спросил Левин у приятельницы.
— Считай до десяти, когда будешь подходить к ней.
— Мы из Лондона, — раздалось рядом с Левином. — И даже не представляли, что очередь такая длинная. Во сколько вы сюда пришли?
— В семнадцать тридцать, — ответил он. — Вчера вечером. Очередь начала образовываться сразу после закрытия музея.
— Ничего себе! Хотите сказать, что прождали снаружи всю ночь?
— Спал на улице, — усмехнулся Левин. — Я упертый.
Левин представлял себе, как будет выглядеть в прямом эфире. Вспомнил о подушке-Марине и о том, как поблагодарил ее вчера вечером, прежде чем разобрать и вернуть ее части на диван и в гостевую спальню. Подумал о Лидии. Узнает ли она его, если увидит на экране? Ему было больно думать об этом.
А потом стул перед Мариной наконец освободился. Смотритель хлопнул его по плечу.
— Пора, — сказал он. — Поддерживайте зрительный контакт, не разговаривайте. Когда закончите, опустите глаза. И уходите.
Левин пересек границу квадрата и стал считать до десяти. Сел. Стул оказался привинчен к полу. До сих пор он не знал, но именно поэтому все сидели так, как сидели. Стул нельзя было сдвинуть с места. Абрамович сидела с закрытыми глазами, опустив голову. Левин вздохнул. Он чувствовал дрожь усталости и тот же накал нервов, который испытал, когда оркестр впервые начал исполнять его сочинение.
Он остро ощущал, что вокруг него разговаривают люди. Закрыл глаза, потом открыл их, встретился взглядом с Мариной, и все вокруг замерло.
42
