Успеть. Поэма о живых душах - Слаповский Алексей Иванович

— Ну да, там не заражаются и не умирают. А если что-то случится, никакая скорая не доедет!

— И пусть! — неожиданно ответила Людмила Васильевна. — Лучше уж так — умрет человек, никого заразить не успеет. А вы тут умереть не соглашаетесь, переносите заразу друг на друга, а по результату все равно умираете! Нет, Настюш, не обижайся, я пойду. Прости.

— Людмила Васильевна, это же подло!

— Может быть, — не спорила Людмила Васильевна. — Но тут уж надо выбирать — или своим подлячить, или кому другому. Сама бы что выбрала?

— Я заплачу! Хорошо заплачу! На год жизни хватит.

— Настюш, не надо, не терзай меня и себя. Какие тут деньги, тут вопрос жизненной смерти на кону! Хоть миллионы мне посули, спасибо, не надо. Ты котлетки в холодильнике видела?

— Да.

— И винегрет там еще, если сегодня не съедите, надо выкинуть, ему уже два дня. Все, пошла. До свидания, выздоравливай, Настюш, не обижайся.

Настя промолчала.

Людмила Васильевна постояла немного у двери, будто собираясь еще что-то сказать, но ничего большее не сказала. Вышла. Хлопнула дверь. И тут же открылась опять. Передумала?

Из прихожей послышалось:

— Ключи тут на крючке оставляю!

И опять хлопнула дверь.

Настя позвонила Мите, объяснила, что случилось.

— Не волнуйся, сейчас дам девчонкам задание, отыщут хорошую няню, через час будет у тебя.

— Спасибо. Господи, как же это не вовремя!

— Все всегда не вовремя. Ничего. Справимся, ни о чем не думай. Я тебя люблю, Настюх.

— Терпеть не могу, когда ты так меня называешь!

— Знаю, поэтому называю. Ты злишься — это хорошо. Тебе злиться идет. И ты мобилизуешься.

Это правда. В злости, в гневе Настя всегда становится собранной, решительной, сильной. Надо разозлиться на болезнь. Встать, собраться, взять с собой средства гигиены, побольше белья.

Настя резко поднялась, голова закружилась, Настя взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие и не смогла, упала на пол, больно ударившись затылком.

26

Людмила Васильевна солгала: не жили с нею дочь и внук. Дочь умерла три года назад от панкреатита, а внук по второму разу сидел в тюрьме.

Но, если она заболеет и умрет, кто придет на могилу дочери? Кто будет ждать внука? Поэтому ее ложь не совсем ложь: вместе с ее жизнью сохраняется память о дочери и внуке, а не будет ее, не останется и памяти, только полная пустота.

27

Совпадения, в том числе печальные, удивляют только в обычной мирной жизни. А когда, к примеру, на войне, убьют одного солдата и тут же погибает другой, часто десятки, сотни, тысячи, это не совпадения, а закономерность.

Поэтому ничего удивительного, что с Виталием случилось то же самое, что с Настей, причем в то же самое время: он потерял сознание.

До этого ехали полем, лесом, опять полем, опять лесом, а потом все полем, полем и полем, вокруг было безлюдно, будто находишься где-то в бескрайней тундровой Сибири, а не в центральной части России. О том, что где-то здесь живут люди, говорили лишь таблички-указатели: Майское, Чунаки, Варыпаево, Волхонщина, Колышлейка, Кондоль. Непонятные, странные эти названия напоминают о том, что Русь угнездилась на чужеродных землях среди чужеродных народов и языков, и хоть было это давно, но в каждом русском человеке сохраняется древнее чувство, что он тут пришлый. Правда, все везде устроено настолько одинаково, чему поспособствовала уравнительная советская власть, что, куда бы ты ни попал, все узнаешь, везде, как дома.

Поняв, что с Галатиным говорить нет ни толку, ни удовольствия, Виталий слушал радио. Сначала музыку, потом какую-то передачу. И Галатин слушал в наушниках музыку, устроившись на лежанке за сиденьями. Дома он предпочитал что-то любимое, привычное, избранное, но в дороге захотелось почему-то такого же случайного, как окрестные виды. Понять — что крутят народу, что востребовано, что ротируется на разных станциях. В познавательных целях.

— Русланыч! — окликнул его Виталий. — Вот, послушай, что человек говорит.

И включил на полную громкость радио. Ведущий, известный своим злым патриотизмом, ругательски ругал оппозиционера, известного своим ерническим либерализмом, за какие-то слова о каком-то подвиге времен не затихшей Великой Отечественной войны.

— Ты мразь, подонок, — заочно обращался ведущий к оппозиционеру так яростно и громко, будто говорил на площади и будто обличаемый стоял перед ним. — Ты последняя гнусь даже не потому, что замахиваешься на святое, а потому, что делаешь это как крысеныш, мелко, подло, ты просто кусаешь, зубки-то мелковаты, ты просто скотина, и я сейчас специально вот так это говорю, я сознательно это говорю, грубо, даже тупо, знаешь почему? Потому что говорить нормально я буду только с теми, кого уважаю, а ты тупой мерзавец, говорить с тобой нормально — значит принимать тебя всерьез, а я не хочу, чтобы тебя принимали всерьез, поэтому говорю с тобой так, как ты этого заслуживаешь, все, больше ни одного слова. Теперь попрошу прокомментировать нашего гостя, — и ведущий назвал имя писателя, прославившегося не столько книгами, сколько бескомпромиссной критикой власти, которую он упрекал в недостаточной властности, отсутствии воли к культурной, интеллектуальной, а если понадобится, и прямой экспансии по отношению к окружающим народам и пространствам.

Писатель охотно заговорил. Изъяснялся он сбивчиво, торопливо, к тому же слышалось, как набежавшая от ораторского вдохновения слюна с трудом умещается в его рту; создавалось ощущение, что у него там что-то вроде бетономешалки, где цемент слов ворочается вместе с жидкостью слюны, преобразуясь в однородную густую массу.

— Каждый имеет свое право, — говорил он, — но надо различать, когда если кто хочет действительно что-то, а когда это просто пиар в свою пользу. Это просто пиар.

— Наглый пиар, — соглашался ведущий.

— Да, наглый пиар, и больше ничего. Если бы это было как-то по делу, а это абсолютная чепуха, никто не слушает, никому это…

— Точно! Никому не интересно. Вопрос: надо ли нам тогда это обсуждать? Мое мнение: надо, потому что этот говнюк выражает тенденцию.

— Да, я тоже так считаю. Обсуждать надо, не хочется, но приходится обсуждать. Потому что тут не только тенденция, а тут какие-то силы деструктивные, тут явное что-то…

— Заказ.

— Да, заказ. Это не обязательно прямые деньги, но мы знаем, как это делается. Послушают, скажут ему: приезжайте, прочитайте лекцию.

— В точку! Обналичивание хамства, так это называется. Обналичивание лжи и бесстыдства. Вы знаете, бесстыдство сейчас очень ходовой товар, отлично конвертируется. Как считаете?

— Да. Это всегда хорошо продавалось — когда мы гадим сами на себя.

— И я о том же! — воскликнул Виталий. — Что мы умеем — гадить на себя!

Он развил тему, что-то говорил, и по радио говорили, и Галатину показалось, что он слушает это уже не меньше часа.

— Выключить можно? — спросил он.

— Не нравится?

— Нет.

— Почему?

— Я не обязан объяснять. Выключи или сделай тише.

Виталий убавил громкость и сказал с точно таким же злорадным удовольствием, которое слышалось в речах ведущего и писателя:

— Жалеешь, что со мной поехал? Сам напросился, терпи.

— Да ладно, — Галатину не хотелось поддерживать этот разговор.

— Что ладно? Я же вижу, не нравлюсь я тебе. Ты мне тоже не нравишься. Но я-то знаю, почему ты мне не нравишься, а почему я не нравлюсь — непонятно. Объясни, пожалуйста.

— Тебе больше говорить не о чем?

— А о чем еще? Хоть бы спросил, почему ты мне не нравишься.

— Не спрошу.

— А я сам скажу. Начнем с того, что ты меня за человека не считаешь. Снисходительно относишься ко мне. Скажешь нет?

— Нет. Нормально отношусь.

— А вот и соврал. Ты не бойся, я правду люблю, если она честная. Я не обижусь. Может, мне даже надо наконец узнать, в чем мое дерьмо. Давай, колись, что во мне не так?