Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
— Отложу-ка я свой курс в Нсукке и поживу здесь, в Кано, — сказала Оланна. — Я могла бы преподавать у вас в институте.
— Мда. Нет. — Тетя Ифека прервала работу. — Поезжай в Нсукку.
— Не могу я вернуться к нему в дом, тетушка.
— Об этом речи нет. Я говорю, возвращайся в Нсукку. У тебя там квартира и работа, так? Оденигбо поступил как все мужчины: едва ты за порог — он давай совать член куда попало. Но ведь никто не умер!
Оланна опустила рогожку, и голова сразу взмокла.
— Когда мы с твоим дядей поженились, я сперва боялась, что его женщины на стороне выживут меня из дому. А теперь знаю: что бы он ни делал, моя жизнь не изменится. Она изменится, только если я захочу.
— Как это, тетушка?
— Теперь он стал очень осторожен — понял, что я уже не боюсь. Я ему сказала: «Только посмей меня опозорить — отрежу змею у тебя промеж ног!»
Тетя Ифека продолжила толочь бобы, а образ их брака, всегда существовавший в голове у Оланны, расползался по швам.
— Никогда не веди себя так, будто мужчина — хозяин твоей жизни! Слышишь? Ты сама хозяйка своей жизни, soso gi.[70] В субботу ты вернешься домой. А я поскорей приготовлю тебе в дорогу абачу.[71]
Тетя Ифека попробовала и тут же сплюнула бобовую кашицу.
В субботу Оланна уехала. В самолете напротив нее, через проход, сидел красивый парень в шерстяном костюме-тройке. Такой темной атласной кожи Оланна ни у кого еще не видела. Оланна еще раньше заметила его: он не спускал с нее глаз, пока ждали самолет, во время посадки помог Оланне нести чемодан, а чуть погодя попросил у стюардессы разрешения сесть с Оланной рядом, в свободное кресло. Протянул ей газету: «Не хотите ли почитать?» На среднем пальце блестел перстень с большим опалом.
— Спасибо. — Оланна взяла газету, пролистала, чувствуя на себе его взгляд и догадываясь, что газета — лишь повод завести разговор. А что, если он ей понравится? Вдруг с обоими случится нечто безумное, волшебное и, когда самолет приземлится, они возьмутся за руки и пойдут в новую, светлую жизнь?
— В Лагосском университете сняли проректора — игбо, — сообщил сосед Оланны. — Зачем, спрашивается, в Лагосе проректор-игбо? — продолжал он и, когда Оланна чуть улыбнулась в знак того, что слушает, добавил: — Хуже всего, что игбо норовят всю страну прибрать к рукам. Всю страну. Все магазины скупили, весь чиновничий аппарат у них в руках, даже полиция. Если тебя арестуют, скажи keda — и тебя отпустят.
— Kedu, — тихо поправила Оланна. — На нашем языке это значит «Как дела?».
— Вы игбо? — недоверчиво спросил он.
— Да.
— По лицу я вас принял за фулани. — В его голосе прозвучала обида. Буркнув что-то вроде извинения, он отвернулся и полез в портфель.
Знал бы этот противник игбо, что его предвзятость пробудила в ней новые надежды. Ни к чему быть оскорбленной женщиной, чей мужчина переспал с деревенской девчонкой. Можно быть, к примеру, женщиной — фулани и высмеивать игбо с симпатичным незнакомцем. Она хозяйка своей жизни. Она может стать кем угодно.
Оланна наняла грузовик и отправилась к Оденигбо забирать вещи. Угву ходил за ней по пятам, пока она укладывала книги и указывала шоферу, что брать.
— У Хозяина такой вид, мэм, будто он каждую ночь плачет, — сказал ей по-английски Угву.
— Положи мой блендер в коробку, — велела Оланна; слово «мой» прозвучало странно: блендер всегда был просто блендером, без намека на владельца.
— Да, мэм. — Угву принес из кухни коробку. Держал он ее неуверенно. — Мэм, пожалуйста, простите Хозяина.
Оланна взглянула на Угву. Он знал; он видел, что эта женщина спала в хозяйской постели; он тоже предал ее.
— Отнеси мой блендер в машину. Osiso![72]
— Да, мэм. — Угву повернулся к двери.
— Гости все так же приходят по вечерам? — бросила ему в спину Оланна.
— Без вас уже не то, мэм.
— Но ведь приходят?
— Да.
— И Хозяин играет в теннис, ездит в клуб?
— Да.
— Хорошо.
Ничего хорошего. Оланна мечтала услышать, что прежняя жизнь стала для Оденигбо невыносимой.
Когда он заходил к ней, Оланна старалась не огорчаться при виде его спокойствия. Стояла в дверях, произносила общие фразы. Ее уязвляла его непринужденная говорливость, небрежный тон: «Ты ведь знаешь, я всегда буду любить только тебя, нкем» — словно был уверен, что со временем все станет по-старому. Не нравились ей и ухаживания других мужчин. Их внимание огорчало Оланну, ведь это подразумевало, что между нею и Оденигбо все кончено. Впрочем, предаваться тоске было некогда: она подыскивала новый материал для лекций, читала новые книги, покупала новые пластинки. Стала секретарем благотворительного общества и ездила по деревням, раздавая продукты, а потом писала протоколы заседаний. Она лелеяла циннии в садике перед домом и дружбу с соседкой, чернокожей американкой Эдной Уэйлер. Ей нравился тихий мягкий смех Эдны.
Соседка Оланны преподавала музыку, слушала джазовые пластинки на полной громкости, жарила нежные свиные отбивные и часто говорила о своем женихе, бросившем ее за неделю до свадьбы в Монтгомери, и о своем дяде, которого линчевали, когда она была маленькой. «Знаешь, что меня всегда поражало? — каждый раз спрашивала она Оланну. — Что культурные белые люди надели лучшие платья и шляпы ради такого зрелища — как белый вешает негра».
Эдна, тихонько смеясь, поправляла волосы — она распрямляла их горячими щипцами, и они отливали жирным блеском. Имя Оденигбо в беседах сначала не всплывало. Оланне приятно было общество человека, далекого от прежнего круга друзей. Но однажды Эдна, подпевая песне Билли Холидей, спросила: «За что ты его любишь?»
— Для любви, по-моему, не нужна причина.
— Еще как нужна.
— Ну, тогда сначала приходит любовь, а уж потом можно подумать о причинах. Просто когда я с ним, мне ничего другого не нужно. — Оланна сама поразилась этим словам, но они оказались настолько верны, что глаза обожгли слезы.
— Перестань лгать себе, будто у тебя все хорошо.
— Я не лгу себе, — возразила Оланна.
Жалобный хрипловатый голос Билли Холидей действовал ей на нервы. Оланна не предполагала, что ее видят насквозь, — была уверена, что смех ее звучит искренне и Эдна знать не знает, что она плачет, оставшись одна в квартире.
— Я не знаток мужчин, а тебе хорошо бы с кем-то поговорить. Может, со священником? В награду за все твои благотворительные поездки? — Эдна рассмеялась.
Шли дни. Оланна не раз садилась в машину и отправлялась в церковь Святого Петра, но с полпути поворачивала назад. И вот однажды она понеслась туда во весь дух, проскакивая «лежачих полицейских», не давая себе времени опомниться. Сидя на деревянной скамье в душном кабинете и остановив невидящий взгляд на картотечном ящике с надписью «Миряне», она рассказывала отцу Дамиану об Оденигбо.
— Он предал меня, причинил мне боль, и все равно он продолжает управлять моей жизнью.
Отец Дамиан оттянул воротничок, поправил очки, потер нос — мялся, не находя ответа.
— В прошлое воскресенье я не видел тебя в церкви, дочь моя.
Оланна сникла; он все-таки священник, и ответ у него на все один: ищите Господа. А ей хотелось, чтобы отец Дамиан оправдал ее, признал за ней право на жалость к себе, подтвердил, что она нравственно выше своего обидчика, заклеймил бы Оденигбо.
— Вы считаете, я должна чаще бывать в церкви?
— Да.
Оланна кивнула и взялась за сумочку, готовая встать и покинуть храм. Не стоило и приходить. Не стоило и рассчитывать, что этот круглолицый добровольный евнух в белых одеждах поймет ее чувства. Священник смотрел на Оланну, и глаза его за толстыми линзами очков казались огромными.
— Еще я считаю, что вы должны простить Оденигбо. — Отец Дамиан потянул за воротничок, будто тот душил его.
Оланна едва удержалась от презрительной гримасы. Слишком у него все просто. Такие ответы ей и самой известны.
— Ладно. — Оланна встала. — Спасибо.
— Не ради него, а ради тебя самой.
— Что? — Оланне пришлось опустить взгляд, чтобы посмотреть ему в глаза, — отец Дамиан остался сидеть.
— Не называй это прощением. Просто дай себе право на счастье. Быть несчастной — твой собственный выбор, а что ты будешь делать со своим несчастьем? Питаться им?
Оланна перевела взгляд на распятие над окном, на безмятежное лицо Христа в агонии и ничего не сказала.
Оденигбо пришел ни свет ни заря, Оланна не успела даже позавтракать. Она почуяла неладное еще до того, как открыла дверь и увидела его хмурое лицо.
— Что?! Что случилось? — Оланна ужаснулась мелькнувшей надежде, что его мать умерла.
— Амала беременна. — В голосе Оденигбо звучала нотка самоотверженности — таким голосом сообщают дурные вести, стараясь поддержать человека, на которого свалилось несчастье. — Только что приехала мама и сказала, что Амала ждет от меня ребенка.
