Франсуаза Саган - Смятая постель
– Жона мог бы сыграть твоего героя, – сказала Беатрис, – а Зельда сыграла бы женскую роль, как тебе кажется?
– Как ни странно, – сказал Эдуар, – с самого начала я думал как раз о них.
– Они сыграют потрясающе, – сказала Беатрис.
Они взглянули друг на друга, и им показалось, что они заключили новый союз благодаря своей взаимной и наконец открывшейся любви к театру со всеми его прелестями: запахом свежего дерева, потемками зала для репетиций, согласным звучанием голосов, очарованием неосторожного взгляда, страхом, случайностями…
– А ты? – спросил Эдуар. – Ты будешь когда-нибудь играть в моей пьесе?
– Если ты увидишь меня в ней, – ответила она, – конечно, буду. Но… (Она вдруг замолчала и выпрямилась…) Но, когда ты разберешь меня по косточкам и представишь публике как такую вот женщину, это будет означать, что ты меня больше не любишь.
Эдуар улыбнулся:
– А разве не пишут для тех, кого любят?
– Пишут, – сказала Беатрис, – но для того, чтобы им нравиться. Описывают не любимых, а самих себя, глядящихся в их глаза. Ты, например, – это Фредерик…
«То же самое мне говорил Жолье, – вдруг подумал Эдуар. – Мы любим не другого, а собственную любовь. В театре, конечно…» – мысленно добавил он.
Она прижалась к нему и поцеловала в небритую щеку.
– Мы похожи на непристойную гравюру, – сказала она, – ты в пиджаке, а я в белье… Ты похож на проходимца, – сказала она, и голос ее изменился – он всегда был таким, когда ей хотелось любви.
Эдуар откликнулся на него и крепко прижал ее к себе. «Он ведет себя как солдафон», – подумала Беатрис, развеселившись и удивившись его неожиданной грубости после таких нежных слов. Но ей нравились солдафоны, особенно этот. И когда она выкрикнула: «Эдуар», перед тем как утонуть в наслаждении, она подумала, что всю жизнь она будет произносить это имя, и ничье другое.
Они отдыхали, лежа рядом, и уличный шум наполнял комнату, наполнял их самих, напоминая, что сейчас не то два, не то три часа дня и что они безумны, изнурены и счастливы от своего безумия. Они не могли ни встать с постели, ни оторваться друг от друга. Беатрис оперлась на локоть и водила пальцем по лицу Эдуара, очерчивая его профиль. Она казалась задумчивой. И задумчивым был ее голос, когда она спросила его:
– А если я скажу тебе, Эдуар, что про Никола все неправда? Допустим, я это выдумала, чтобы расшевелить тебя, заставить ревновать? В общем, я не изменила тебе… как ты к этому отнесешься?
– Буду разочарован, – спокойно сказал Эдуар.
Беатрис вздрогнула и немного отстранилась от него, вызвав у Эдуара улыбку.
– Разочарован не твоей верностью, – сказал он, – я не мазохист – пока что, – разочарован, потому что ты нарочно заставила меня страдать, и, значит, я всю ночь страдал понапрасну. Всю ночь напролет, как последний кретин, по всем барам…
– О да, конечно, было бы очень жаль, – прошептала Беатрис с иронией, но так тихо, что он не расслышал.
– Но ты не волнуйся, – сказал Эдуар, – я бы все равно тебе не поверил. Тебе не нужно ничего выдумывать, ты достаточно жестока от природы…
– А если, – сказала Беатрис с усилием, – я больше не буду тебе изменять, мне больше не захочется… Если я стану другой?..
Эдуар, не глядя на нее, чуть улыбался грустной улыбкой, потом положил руку ей на бедро, успокаивая ее.
– Ты никогда не изменишься, – сказал он, – поверь мне. Но не волнуйся, я люблю тебя такой, какая ты есть: потому и люблю, что ты такая…
И Беатрис, которая была готова поверить, что она должна, что может измениться, и даже, может быть, наивно подумала, что «уже» изменилась, успокоилась и, чувствуя себя побежденной, положила голову ему на плечо. Он был прав: не в ее возрасте ей, Беатрис Вальмон, актрисе, так неожиданно меняться.
Спустя десять дней Эдуар стал опять несколько рассеян, и Беатрис решила проверить ту смутную жестокую догадку, что забрезжила у нее по поводу их отношений. Когда Эдуар вернулся часам к восьми вечера, дверь была заперта. На ручке двери Беатрис оставила ему записку, которая гласила: «Не сердись на меня, я хочу побыть одна сегодня вечером. До завтра». Эдуар провел ночь в кафе-баре на углу, глядя на ее дверь, и то и дело звонил ей. А так как она действительно любила его, она не брала трубку до семи часов утра, несмотря на отчаянные и дребезжащие звонки. Она пробормотала: «Который час? Алло, я еще сплю» – и еще какой-то вздор. Она не решилась ему сказать, что провела ночь, считая его телефонные звонки и слушая, как он страдает. Через четверть часа Эдуар был уже у нее, с охапкой роз, настоящих, садовых – желтых, красных и чайных, которые ему посчастливилось купить на ближайшем углу. Он разбросал их по всей комнате и на постели, вокруг Беатрис, которая, потягиваясь, казалось, освобождалась от своих снов. «Вот он и не рассеян больше», – подумала она, пока Эдуар раздевался, насвистывая старинную оперную арию, – насвистывал, слегка задыхаясь.
И, подняв глаза и увидев в зеркале свое отражение, черноволосая женщина, сумрачная, роковая, в окружении утренних и уже мертвых роз с каплями росы, невольно подумала, что не только любовь Эдуара, но и роль, которую он отвел ей, – прекрасны.
