Януш Вишневский - Одиночество в Сети
Но он решил проявить величайшую снисходительность и дать ей возможность «искупить свою вину».
Это пришло ему в голову в один из вечеров в среду.
Вот уже три года он по средам ужинал со своим шефом и его женой. А поскольку знаменитый вашингтонский ресторан «Одд Эббит Гриль» находился недалеко от места его службы, он сразу же после ужина не отправлялся в такси домой, а возвращался к себе в кабинет, чтобы выпить мартини с маслиной. Стал он так поступать после третьего по счету ужина, заметив, что когда он думает о губах молодой — третьей — жены шефа, то возбуждается и потеет.
И вот однажды в таком возбуждении он как-то возвратился в пустой кабинет, приготовил свой любимый «мартини драй» с маслиной, поставил его на столике для почты, включил пластинку с любимым же третьим фортепьянным концертом C-dur Гайдна, спустил брюки и трусы в желтых пятнах мочи, открыл огромное окно и встал перед ним, преисполненный упоением эксгибициониста, который свято верит, что мир с удивлением и восхищением взирает на его молекулярно маленький членик в состоянии полуэрекции. Когда же полуэрекция, вопреки его усилиям, прекращалась, он вновь вызывал ее, думая о том, как глубоко и искренне он ненавидит своего шефа, который получил все, чего нет у него: гораздо больший кабинет, рукопожатие президента и уже третью жену. И каждая новая оказывается моложе предыдущей.
А у него, несчастного, была всего одна жена на шесть лет старше его, которая, когда он перестал с нею спать, так растолстела, что он постыдился бы показаться с ней даже в ближней булочной. Ненавидя шефа, он мстил ему, воображая, что его новая молодая жена, возбужденная видом его мужественности и музыкой Гайдна, стоит перед ним на коленях и жадно берет в рот то, что он с такой гордостью демонстрировал миру за окном.
Его жена никогда бы не взяла его в рот. Как-то он дал ей понять, что хочет этого. Но она отреагировала с таким отвращением, словно он предложил ей обсосать таракана.
Однажды в среду, вернувшись, как обычно, к себе в кабинет, он застал там еще не ушедшую новенькую «нелояльную» уборщицу, которая, стоя на коленях, терпеливо оттирала с ковра пятна горчицы.
Джим замолчал, обернулся, схватил бутылку и жадно припал к ней. Потом закурил сигарету и немножко отодвинулся. Теперь его лицо, скрытое тенью шлюпки, было не видно. Голос у него тоже немножко изменился.
— И тогда ему пришло в голову, что он может кое-что сделать для сохранения Хуаниты Альварес-Варгас на ее должности.
Он приготовил себе «мартини». Поставил Гайдна. Открыл окно на улицу. Подошел к пишущей машинке. Вытащил торчащий из нее лист и написал печатными буквами: «Виза (Гренада)». Вернулся к стоящей на коленях уборщице, положил перед ней этот лист бумаги и, ни слова не говоря, отошел к окну.
Через минуту выключателем над столиком для почты он выключил свет во всем кабинете. Потом спустил брюки и ждал, чувствуя, что сегодня у него более сильная полуэрекция. Он стоял, повернувшись спиной к окну. Сейчас мир, который должен был онеметь от восхищения, весь сконцентрировался в его кабинете.
Она прекрасно поняла, чего он хочет. Она знала, когда-нибудь это все равно обнаружится. Но на Гренаду возвращаться ей никак нельзя. Однажды она уже проиграла, потому что она женщина. А сейчас может выиграть, потому что она женщина. К тому же какая разница. Рано или поздно это все равно произошло бы — с каким-нибудь туристом.
Не поднимаясь с колен, она опустила ладонь глубоко в ведро с жидкостью для чистки ковров. Ей нравился этот запах. Она протерла этой жидкостью рот и нос и, не вставая с колен, подползла к нему. Взяла в рот. Закрыла глаза. Сосредоточилась на музыке. О том, что делает, она не думала.
Она вспомнила, как неделю назад Уильям пригласил ее в японский ресторан на суши. Это было отвратительно. Суши. И сейчас у нее было ощущение, словно она слизывает остатки суши из грязного, забитого волосами стока ванны в воняющей мочой ванной комнате.
Не прошло и минуты, как все было кончено. Она вскочила на ноги и понеслась в его туалет. Сперва она отплевывалась. А потом ее вырвало; при этом она думала, что это не такая уж высокая цена за будущее. Когда она плыла с Гренады, ее все время рвало. Но уборная на пароходе была не такая красивая, как здесь.
Через полтора месяца, тоже в среду, Трумэн объявил, что не станет выдвигать свою кандидатуру на следующий президентский срок.
То был один из самых счастливых дней в жизни заместителя пресс-секретаря Государственного департамента. Следующие выборы мог выиграть только Эйзенхауэр. После всего, что говорил журналистам про республиканца Эйзенхауэра его шеф, можно было быть на сто процентов уверенным, что в Госдепартаменте сменится пресс-секретарь. В ту среду, возвращаясь в такси с ужина, он торжествовал. Новым пресс-секретарем может быть только он — Фицджералд Дуглас Макманус-мл.
Когда, сияя от радости, он вошел в кабинет, Хуанита, как обычно, стирала с ковра пятна от горчицы. Гайдна в тот день он не поставил. «Мартини экстра драй» с маслиной тоже делать не стал. И к окну не пошел, чтобы в очередной раз очаровать мир видом своего членика. Он был лишком возбужден, чтобы помнить все это. В ту единственную и исключительную среду он двинулся прямиком к Хуаните. Поднял ее с колен и потащил к своему письменному столу. Отодвинув пишущую машинку, повернул Хуаниту задом к себе и, хрипло дыша, задрал ей юбку и сорвал трусики.
Впервые за восемь лет у него случилась полная эрекция. Благодаря Эйзенхауэру.
Ровно через двести семьдесят восемь дней, четырнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в роскошной клинике при Джорджтаунском университете родился я, Джеймс Фицджералд Макманус из дома Альварес-Варгас.
В той же самой клинике выкинула своего первого ребенка Жаклин Бувье, известная всему миру под фамилией Кеннеди, но впоследствии там же она родила Кеннеди-младшего. Тот был еще красивей, чем его отец.
Джеймс замолчал и отхлебнул из бутылки.
— То был исключительно неудачный день для рождения внебрачного ребенка. В тот день Америку потряс второй отчет Кинзи.
Не знаю, есть ли в ваших польских энциклопедиях описание измывательств американской инквизиции над скромным и пытливым исследователем насекомых по фамилии Альфред Чарльз Кинзи. Хорошо, что соитие — не водородная бомба, а то сенатор Маккарти уже поджарил бы его, как сделал это с Оппенгеймером.
Кинзи, вместо того чтобы исследовать жужжание одного из видов ос семейства Cynnipidae, к чему он имел наибольшую склонность, по заказу ректора Индианаполисского университета занялся исследованием сексуальной жизни американцев. Он написал на эту тему два толстенных отчета. Я родился в день опубликования второго. О сексуальной жизни женщин.
Все газеты в Вашингтоне в то утро пятидюймовыми заголовками оплакивали нравственное падение и испорченность гражданок Соединенных Штатов, одновременно цитируя фарисейские вопли возмущения политиков, педагогов и священнослужителей, которые согласным хором клеймили Кинзи. Пуританская Америка, только-только зализавшая раны от шока после первого отчета, узнала, что более половины американских религиозных женщин в возрасте за тридцать регулярно и с удовольствием мастурбируют, что каждая третья американка мечтает о приятностях внебрачных сексуальных связей, а каждая четвертая хотя бы раз мечтала о сексе с двумя и более партнерами одновременно, а также что за пять лет, что прошли после выхода первого отчета, число детей, рожденных вне брака, выросло впятеро.
Настоящие американцы были потрясены и проклинали свободу слова, позволившую Кинзи опубликовать эту гнусную ложь. А сверхнастоящие, этакие католики, большие, чем Папа, не могли оставаться безучастными. Поскольку трудно поймать с поличным мастурбирующую американку, а уж тем паче мечтающую о сексе одновременно с водопроводчиком и почтальоном, кое-кто из них решил ворваться ночью в родильное отделение клиники в Джорджтауне. Выражая свое возмущение и солидарность со всеми порядочными женщинами страны, они кровью, принесенной в ведре с бойни, написали на дверях палат, где лежали матери внебрачных детей, большущими буквами слово «шлюха». Но это было не самое худшее. Выражая свою ненависть к Кинзи и к истине, которую он посмел явить всему миру, они ворвались в палату, где лежали новорожденные, и, сорвав с запястий всех рожденных в этот день повязки с именами, переложили зачатых во грехе младенцев с кроватки на кроватку.
— Представляешь себе, что творилось в клинике на следующее утро?
Мне, однако, повезло. Моя мать не могла смириться с тем, что после рождения меня у нее забрали, прокралась вечером в палату с новорожденными и взяла меня к себе. А меньше чем через полчаса
в клинике неистовствовали возмущенные Кинзи ревнители нравственности с ведрами крови.
Чек за больницу выдал отец, но при условии, что ребенок будет носить его фамилию. Потому я все еще Макманус. Это был последний чек и последнее, что он сделал для меня. Через шесть дней после выхода из клиники моя мама уехала к брату в Нью-Йорк.
