Вячеслав Сухнев - Грязные игры

— Ловок, брат! — сказал Борис. — Прямо народный артист… Второй стоит слева. Метров десять.

С Богом!

Акопов быстро обыскал карманы жертвы. Пистолет Макарова и ключи от машины… И никаких документов. Все так же осторожно он пошел ко второму соглядатаю.

Этот был поопытнее. Во всяком случае, в спортивном костюме, не сковывающем движения. Но он забыл о тылах, понадеявшись на прикрытие. Акопов ткнул его пистолетом в поясницу.

— Тихо… Аида прогуляемся.

Парень начал неохотно поднимать руки и попытался уронить портативную видеокамеру, но Акопов перехватил. Он повел задержанного к озеру, под фонарь. По дороге снял очки и сунул за пазуху. Еще издали пахнуло камышами, тиной и рыбой. На узких мостках в тени кустов сидела парочка — кормила комаров. Увидели Акопова с трофеем — как ветром сдуло. Задержанный на мостках повернулся, и в рассеянном тусклом свете фонаря сверкнули в улыбке зубы.

— Привет, Гургенчик!

У Акопова челюсть отвисла. Он ожидал чего угодно, только не встречи с Пашей Фанерой.

— Какого хрена! — сказал Акопов. — Ты что тут делаешь?

— Работаю, — пожал Паша щуплыми плечиками. — А чо… Бабки платят, а остальное — фанера.

Верни машинку — уронишь.

Когда-то Паша работал милицейским фотографом, выезжал со следственными бригадами на убийства и прочие неприятности, где жмуриков не надо упрашивать: скажи, мол, сыр… Однажды Паша решил крепко заработать: нащелкал целый диафильм про спекулянтов с Велозаводского рынка и пошел бабки требовать за уличающие фотоматериалы. Мало того, что морду набили, так еще и на работу настучали. Выгнали Пашу из милиции. Спасибо, не посадили — за дискредитацию славных органов.

Открыл Паша собственное фотоателье, когда настала эпоха кооперации. Погорел. В прямом смысле — подожгли конкуренты. Некоторое время перебивался в редакции большой газеты — фотолаборантом. Чужие пленки проявлял да снимки печатал.

Ребятам из банды Степана иногда требовались не очень разборчивые мастера скрытой съемки.

У Степана в милиции были контакты — вот и выяснил: да, служил такой хрен с горы, Паша Фанера, которому не обломилось подхарчиться за счет простых советских спекулянтов. Паше банда предложила деликатную фотосъемку в Ногинске. А чтобы ему объектив не оторвали вместе с головой, выделили в качестве живого щита Акопова, тогда проходившего по кадровым спискам Степана, и еще одного бывшего воина-интернационалиста.

За неделю Акопов с Пашей не то чтобы подружились, но сработались. Сблизило их общее чувство опасности. Паша светился и горел в деле — впервые его неудовлетворенная страсть к тайнам и рискованным фотосюжетам переплелась с удовлетворенной страстью к деньгам. Потом они выезжали несколько раз на «натурные съемки» в Приднестровье, в Екатеринбург и другие криминально напряженные точки. Паша освоил видеокамеру, виртуозно снимал и батальные, и постельные сцены.

— Работаешь, значит, — вздохнул Акопов. — Скажи хоть, на кого?

— На Мостового, — с некоторой гордостью сказал Паша. — Хороший, оказывается, мужик. Голова! Всю науку знает.

Акопов ничего не понимал. С какой стати Мостовой, недавно ставший вице-премьером, заинтересовался окружением генерала Ткачева? Еще одна странность…

— И Степан тебя отпустил?

— Отпустил, без проблем. Даже посмеялся. Ты, говорит, Паша, как звезда футбола, переходишь в другой клуб. Камеру вот подарил — «Сони».

— Ладно. Здесь что делаешь? Конкретно?

— Сказал же — работаю! Поручили снять какой-то междусобойчик. Показали дачу, дали охрану.

— Отдыхает твоя охрана, — сказал Акопов. — Может, к утру прочухается. А с тобой что делать?

— Только не топи, — засмеялся Паша, повернувшись к озеру. — Я плавать не умею. Ты ведь здесь тоже из-за той самой дачи. Верно? Значит, на свою госбезопасность трудишься. Ну и трудись дальше. Ты с одной стороны, я — с другой. Тебе — бабки и мне — бабки. Остальное — фанера.

— Вот так просто?

— Ага. Чего нам делить? Заказчики приходят и уходят, а мы остаемся. Они там, на даче, как я понимаю, любители. Хоть и генералы. Даже охрану путевую не поставили — пустили по забору мудаков, а собак заперли. Да… А мы с тобой, Гургенчик, профессионалы. Ну и не будем друг друга утомлять.

— Наверное, ты прав, — сказал Акопов. — Скажи, это не ваши шуруют на здешней телефонной станции?

— Вполне возможно. Точно не знаю, а врать не хочу.

— За кого играет Мостовой?

— Эх, Гурген… Это мы с тобой вечно за кого-то играем. А Мостовой играет за себя. Я же говорю: не башка у мужика, а библиотека имени Ленина.

— Не знаешь, зачем Мостовому нужна съемка этой компании? Какие-то определенные пожелания были?

— Ему вся компания — до лампочки. Ему Федор Васильевич нужен. Ну, этот толстый из Минобороны. Я его уже месяц пасу.

— Так-так… Давай, Паша, присядем. Расскажи подробнее!

Через полчаса Акопов встал.

— Все, расстались! Надеюсь, ты не будешь никому докладывать, что видел меня у дачи?

— Чтоб я сдох! Но и ты, Гурген, не пиши про меня в мемуарах. А что съемку не закончил… Скажу — вспугнули.

— Договорились. Живи, Паша, живи, друг.

Пока живи…

На всякий случай он возвращался к себе кружным путем — через пустырь и проулок. Да еще минут десять, затаившись, осматривал тылы через очки ночного видения. Хвоста не было. А может, Паша Фанера обленился вконец на новой работе.

Акопов поднялся в аппаратную в самом скверном расположении духа. Надо было связываться с Савостьяновым и не хотелось выдавать Пашу как источник информации.

— Явился, слава Богу! — сказал Борис. — Я уж думал — тебе в генеральском подвале почки полируют сапогами. Одного ты классно завалил. А второй где?

— Убежал, — буркнул Акопов. — Что тут удивительного? И на старуху бывает проруха. Как там наши гости?

— Гости — в жопе гвозди… Гудят вовсю, аж завидно! Про ямщика запели.

Да, песнопения на даче Антюфеева были слышны и без спецаппаратуры.

24

«Оборотной стороной завоеванной нами свободы, а точнее — жуткой карикатурой на свободу стал правовой нигилизм. „Всем все можно“. Для самых немыслимых в правовом государстве действий даже не требуется особого политического влияния — достаточно обладать особой наглостью. Такая язва грозит разложением и гибелью общества. Первоисточником ее стала гибель старого, бюрократического государственного порядка при недостроенном новом, демократическом. Но сегодня действует и другой источник правового нигилизма: он распространяется с верхних этажей самого государства».

— Нет, — с сожалением сказал Толмачев. — Не смогу.

— Я ведь рядом, три остановки на метро, — сказала Полина.

— Ну, прости, — сказал Толмачев. — Торжественно обещаю: закончу этот чертов доклад — возьму неделю отгулов. И мы с тобой устроим маленький медовый месяц.

— На неделю?

— Да, на целую неделю.

Полина подышала в трубку и сказала:

— Ладно, ловлю на слове. А я подожду. Всю жизнь ждала — еще немного подожду.

Толмачев осторожно положил трубку. Он сказал Полине, что страшно занят докладом о состоянии флоры Подмосковья. Мол, такое задание дала Российская академия наук Институту химии растений.

Поднял глаза и увидел на полке желтую брошюру с выжимками из Солженицына и прочих передовых авторов. Книжка называлась «Жить не во лжи».

Толмачев засмеялся и повернул брошюру титульной обложкой к стенке.

— И какою-то фатою Альба бережно укрыла Богородицы чего-то, — забормотал он. — И все шнуровки распустила… Сон разума порождает чудовищ.

Длительный звонок в дверь прервал его экзерсисы по Фейхтвангеру. Толмачев решил не открывать, но в дверь ухнули крепким кулаком, и трубный голос возвестил на весь дом:

— Я знаю, химик, ты дома!

Толмачев подошел к двери, заглянул в глазок.

Великий писатель земли русской, друг собак и гуманист-просветитель Глорий Георгиевич Пронин величественно качался в коридоре. Килевая и бортовая качка его мощного корпуса сопровождалась переливчатым звоном — так звенят колокольцы в финале оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя». До недавнего времени она шла под названием «Иван Сусанин».

Делать было нечего. Толмачев щелкнул замком и посторонился.

— Я тут затарился, — сообщил Пронин, потряхивая сумкой из пестрой плащевой ткани — подобные сумки среди бомжей и алкоголиков именуются «папины трусы».

— Хорошо затарился, — печально вздохнул Толмачев.

— Просто замечательно, — согласился Глорий Георгиевич, целеустремленно прорываясь мимо Толмачева на кухню. — Будем пить, раз не дают отдохнуть по-человечески.