Алексей Рыбин - Ослепительные дрозды (Черные яйца)
Впрочем, хрена лысого они вставали. Разве что трое-четверо передовиков да старперы. Все остальные начинали день с обстоятельного часового перекура.
Для себя Лео сам определил момент прохождения вертушки: восемь часов двадцать минут. И неукоснительно придерживался этого правила.
Система способна пересилить все, что угодно. И — несколько хитрых приемчиков. Преисполнись ненавистью к миру, в котором ты живешь. Накопи в себе лютую злобу, пока невыспавшийся стоишь зажатый в неспешно ползущем автобусе среди таких же, как ты, осатаневших бедолаг. Накопи в себе эту злобу, собери всю грязь этого бездарного мира, а потом, на последнем участке, на тех двухстах метрах, что отделяют остановку от проходной, начни выпускать это из себя. И, как писал советский классик: «злой Ча не заметит тебя».
Этому приему научил Лео один олдовый из Москвы, который с месяц тусовался в «Сайгоне». Звали олдового Джоном, несколько дней он вписывался у Лео, пока предки не начали возбухать.
Ох, о многом они за те несколько дней с Джоном переговорили. Несмотря на то. что разница в возрасте у них была целых семь лет, олдовый говорил с Лео на равных. О своих странствиях рассказывал, о Боге много говорил.
Лео он таким и запомнился: русая бородка, глуховатый тихий голос. Очень голубые внимательные глаза.
А потом вдруг Джон исчез. Как сквозь землю провалился. Может, с травкой его прихватили — водилась у Джона «травка», — а может просто ушел по трассе.
Так или иначе, но на проходной к Лео никогда никто не цеплялся. Даже несмотря на хайр. Привыкли.
Вообще-то на все надо смотреть диалектически. Сгущение ян всегда рождает инь. И наоборот.
Завод, на котором ныне трудился Лео, был режимным. «Ящиком». В первый день Лео неприятно резанул глаза угрюмый бетонный забор, огораживающий территорию завода, с колючей проволокой по верху. И проходная, пожирающая утром толпы зачуханных людей, а к вечеру выплевывающая их такими же зачуханными.
А потом, через месяц-другой, пришло понимание. Все эти заборы. колючки — все это — просто майя. Хрень собачая, которой совок отгораживается сам от себя. Потому что все эти колюче-бетонные страшилки, все эти режимные бойницы-амбразуры обращены вовне. А внутри ты сам себе хозяин. Хоть на голове ходи. И вся эта режимная лабуда будет тебя от внешнего мира оберегать. Потому что «ящику» — порождению совка, этот самый совок нужен от сих до сих. И не более.
Это все фигня насчет развитого социализма. Лукич со своей якобы проницательностью облажался по самое «не могу». А вот Усатый — нет. Взял и построил индустриальный феодализм. А на Маркса он клал.
Нет никакого поступательного движения, никакого прогресса. Все по кругу ходит. Гуны крутятся в гунах, как в Упанишадах сказано.
Вот взять, к примеру, этот «ящик». Все как в Средние века. Есть большой феодал — директор. Он сюзерен. Есть вассалы — начальники цехов. Одни покрупнее, другие поменьше. Все построено на натуральном обмене: ты мне, я тебе. Сверху спускают барщину-план.
И — основа основ. Тот самый пресловутый принцип. «Вассал моего вассала — не мой вассал».
Обо всем об этом Лео вчера толковал с Маркизой-Херонкой. Допоздна бродили по городу и говорили, говорили.
Знакомы они с Херонкой были несколько лет. Ну что значит знакомы. Так привычное лицо в «Сайгоне». А потом как-то раз разговорились. Интересными друг другу оказались.
Тощая, как цапля, Маркиза-Херонка была кадром причудливым. Тусовалась в «Сайгоне», тусовалась в рок-клубе, еще Бог весть где. Знала в городе всех и вся. При этом было в ней нечто, резко отличающее от множества других системных герлиц. Потому что Маркиза не была системной. У нее была цель. Херонка хотела стать актрисой. Великой Актрисой Нового Экспериментального Театра.
Вот и вчера разговор крутился вокруг да около театра: Брехт, Арто, способы выражения. Потом Херонка вдруг перескочила на тему предопределения. Легко, перскочила, непринужденно, как у нее всегда бывает. Они с Лео брели вдаль Фонтанки, покуривая и неспешно беседуя. Потом Херонка вдруг вспрыгнула на парапет и пошла, балансируя.
— Руку дай, упадешь, — сказал тогда Лео.
— Не бойся. На тротуар падать невысоко, а в воду… Там же мелко, не утону. Максимум увязну. И ты сможешь меня спасти… Слушай, Лео, а ты в судьбу веришь.
— В смысле.
— Ну, в предопределение.
— Наверное.
Лео всегда ставила в тупик манера Херонки внезапно перескакивать с темы на тему. Моментом живет герла. Шла по набережной — об одном говорила. Вскочила на парапет — и тема другая.
— А я верю. — Херонка шла с закрытыми глазами. — Ты знаешь, а мне пару лет назад судьбу нагадали.
— Цыганка, что ли?
— Не хрена. Мажор!
— Кто-о?!
— Мажор, — убежденно повторила Херонка. — Только он спятивший был.
— Это как? — изумился Лео.
— А вот так. Представляешь, подваливает ко мне в «Сайгоне» мэн. Крутой такой мэн, весь в «фирму» упакованный. Мажор мажором. И с хайром вот такущим. Он у него в «хвост» забран был. И — ко мне. Мол, без денег, на мели сижу. А у самого глаза так вокруг и шарятся. Ну ладно, думаю, хрен с тобой, родной. Чуваков знакомых увидела, рублем разжилась. У самой-то, понимаешь, шаром покати. Короче, напоила мужика кофейком.
— А дальше? — спросил Лео. Они с Херонкой шли мимо завода шампанских вин. Проходная, увитая виноградом.
— Дальше-то. Пошли, говорю, покурим. Ну, значит, выходим. Тут мен, в карманах порылся, пачку вытаскивает. Блин, штатовские сигареты, я таких и не видела не разу. Забыла, как называется, красная такая пачка.
— «Мальборо» что ли?
— Какое к черту «Мальборо». Там что-то покруче было. Кондовое «штатовское». Я, значит, закуриваю и — мама моя! — такой горлодер. А мен скалится. Довольный падла… Вообще-то он хороший мужик был, если вдуматься. Не халявщик. У него на шее фенька болталась, классная такая феня. С оскаленной рожей. Я к ней сразу прикололась. А мен, мажор этот, сходу — тут как тут — на мол, твоя. Только кофе налей. И что ты думаешь? Снимает он с себя феню эту и на меня надевает. Отпад, да?
— Может стукач был?
— Нет! — отрезала Херонка. И, помолчав: — Я ведь тоже сперва подумала: стукач. А потом гляжу — нет. Он напряженный был жутко, все озирался. Будто боялся, что пасут его. И глаза.
— Что глаза?
— Понимаешь, я не знаю, как это выразить. Я ведь актриса, сразу это почувствовала. У него больные глаза были.
— Гноились что ли?
— Да нет. Вечно ты все опошлишь. Там боль была, у мена этого в глазах… Слушай, а может он смертельно болен был… А ведь точно! «Три товарища» помнишь? Мы спектакль по нему делали… Точно! Он смертельно болен был, оттого у него такие глаза и были.
— Слушай, Херонка, хорош фантазировать. Мало что ли в «Сайгоне» спятивших?
— До фига! — согласилась Херонка. — Только этот мажор не спятивший был… А хоть бы и спятивший. какая разница. Знаешь, Лео, я читала где-то: юродивые — они на самом деле очень мудрые. К ним через ихнее юродство мудрость прет. И этот мажор — он таким же был. Сперва по имени меня назвал. А я ведь в первый раз его видела. А потом…
— Что «потом»? — Лео ощутил внезапный острый интерес к этой мутной повести.
— Потом-то? — Маркиза выдержала паузу. — Потом, Лео, вообще фантастика началась. Стоим мы, курим, и тут вдруг мен мне и говорит: будет у тебя крутой муж. А звать его будут — ты только не падай! Вавилов его будет фамилия, вот так! И только мен это промолвил, как — бабах! — над нами в проводах троллейбусных короткое замыкание. Я так и прибалдела. Ни хрена думаю! А мажор потоптался еще с минутку и прочь пошел. Он умирать пошел, Лео, я теперь это знаю! Я ему на прощание десять копеек дала.
Кому-то жизнь — карамелька, думал Царев, размашистым уверенным шагом двигаясь от «Сайгона» к Московскому вокзалу.
Он не грустил. Грусть — это обычное человеческое чувство, это нормальное состояние, которое приходит, уходит, снова возвращается и, в конце концов, к нему привыкаешь. Грусть можно залить водкой — совсем немного, бывает, нужно — грамм сто, если в хорошей компании. А в плохой допустим, триста. И уходит грусть, исчезает, как и не было.
Можно ее, матушку, работой заглушить. Загрузить себя под завязку, сидеть в офисе до ночи и сверять цифры, или, ежели не в офисе, то на стройплощадке какой во вторую смену вписаться, или двор мести вместо двух раз в сутки четыре, да лестницы помыть — это уж кто на что горазд. С грустью справиться, короче говоря — русскому человеку проще пареной репы. Тут не грусть, тут другое.
Он не думал даже о том, за что его так подставил Грек. В том, что операцию по уничтожению неугодного сотрудника провел именно он, Царев не сомневался ни секунды. Не был бы он Греком, если бы поступил по-другому.
Сначала Царев не понимал, для чего было нужно Георгию Георгиевичу затевать всю эту историю — он ведь, Царев, отвалил от его бизнеса еще больше года назад. По-хорошему отвалил, хвостов, так называемых, за собой не оставил. Долгов — и подавно. Это нужно идиотом быть, чтобы таких людей как Грек в кредиторах у себя держать.
