Феликс Рахлин - Записки без названия
Мама отправилась к кассиру, сумела с ним встретиться наедине и объяснила свое положение, рассказав, что одна, без мужа, с ребенком, а тут еще и последствия "змеевичи". Попросив помочь, не забыла произнести и сакраментальную фразу: "Мы будем вам очень благодарны!" Пьяница Шашмурин молча выслушал и обещал помочь, велев ждать его у входа в кассу – то есть как раз по другую сторону окошечка.
Тут три сестры стали готовить ему гостинец. В две холщовые сумки из-под противогаза сунули бутылки с водкой. Сумки надели на меня крест-накрест – и велели не зевать, а быть готовым подбежать к маме по первому ее зову.
Мы несколько дней ходили на станцию с вещами, но напрасно: билетов на поезд не было. Наконец, в очередной такой поход дверь кассы отворилась, Шашмурин вышел с билетами к маме, мама мне подмигнула, я подбежал… Но Шашмурин замотал отрицательно головой, заслонился руками, сказал: "Не надо, ничего не надо!" – и юркнул обратно в кассу. Бояться ему было некого: поблизости никто не появился. Так что помощь его оказалась полностью бескорыстной – приятно вспомнить!
Так по-отечески заботливо проводил меня тогда край,. который считаю куском своей родины, своего естества.
Перед лицом отчуждения, бессмысленной и звериной юдофобии, перед лицом тех, кто считает или воспринимает нас как чужаков, я склонен настаивать на своем еврействе: это бушует внутри меня дух противоречия, человеческая гордость и достоинство. Но наедине с собой я лелею в себе то русское, что получил с ласками няни, с говором толпы, с природой мест, где родился и рос. И вот тут-то год, проведенный в Содоме, Юме, Глушках и Свече, оказывается самым существенным в моей жизни. Все русское, что есть во мне, рвется навстречу этой памяти, этой привязанности и любви.
Прощай, Вятская земля, – "уже за шеломянем еси": ты уже за бугром… Всю жизнь буду потом стремиться к тебе – но обстоятельства жизни мне никак в том не помогут. Не хватает денег, свободы от дел, не хватает беспечности.
Недавно в припадке ностальгии написал письмо в Свечинскую районную газету (она, как оказалось, и до сих пор носит название "Ленинский призыв"): просил прислать мне несколько номеров этой "районки". Хотелось припомнить названия, прочесть знакомые фамилии… Но там, в редакции, по-своему истолковали мой порыв: напечатали выдержки из моего письма – и прислали мне по почте денежный перевод: три рубля гонорару.
Intermezzo-6
У З Е Н А К О З Е
Пока поезд несет нас прочь от сырых и печальных лесов и полей вятской осени, – почитайте эпизод, которому (очевидно, в силу его пустяковости) как-то не нашлось места в моем рассказе. Судите сами: ну. не безделица ли? А вот запомнилось же на всю жизнь, и не выходит из головы, и все тяготит почему-то…
Дело было в Глушках, в сельсовете, вскоре после нашего туда переезда. Пришли какие-то просители, ждали кого-то в коридоре. Молодой мужчина, явно не местный, стал меня разглядывать, глаза у него вдруг зло повеселели, и он ко мне обратился:
– Ну зе, и сьто-о-о- о зе? – запел он, явно передразнивая чей-то нерусский выговор, и хоть я подобного акцента никогда не слыхивал, что-то внутри меня как бы оборвалось, что-то екнуло под ложечкой от мерзкого предчувствия, от горькой догадки. – И сьто зе ты тут сто-и-и-сь? И мамке узе пги-се-о-ол? И татке узе пги-и-сла-а???
Наша семья вся говорила по-русски, и все владели им прекрасно. Легкие остатки акцента были у мамы, у ее сестер. Очень скверно, чтобы не сказать – чудовищно, говорила лишь бабушка, но и ее ломаная русская речь не напоминала эту издевательскую пародию. Тем не менее, я немедленно, каким-то шестым чувством, понял, против кого она направлена.
Публика вокруг, мне кажется, понимала выходку парня куда хуже меня, однако с интересом слушала, как он дразнится.
– Узе-е-е-е-е??? Узе-е-е-е-е??? – тянул парень свою мерзкую партию. Я сказал ему, что говорю по-русски не хуже его, а лучше, чище, но он, нимало не смутившись, этим возражением, продолжал издеваться, пока я не ушел, сопровождаемый выкриком:
– Узе на козе!
Пустяк, конечно, но…
Я чувствовал себя безнадежно и непоправимо виновным в глазах этого по-хозяйски самоуверенного человека. Я был перед ним виноват еще до того как родился.
"Узе на козе"…
Почему вместо "уже" – "узе"? Ни один из мне известных евреев, кроме физически косноязычных, так никогда не произносил этого слова. Но кличка родилась и жила, и приходилось верить, что у нее есть какие-то основания. Приходилось вновь и вновь глядеть на себя со стороны – и задумываться: видно, что-то в нас во всех не так…
"Узе…" Совпадение, конечно, случайное, но красноречивое: ответом на унизительные дразнилки стал всемирно известный израильский автомат "Узи".
"Узе на козе!" "Узе на козе!"
Переполненный разношерстым советским людом поезд уносит меня все дальше и дальше от дремучего вятского края на далекий Урал – навстречу чему? Навстречу чему?
– Узе на козе! Узе на козе! Узе на козе! У-у-у-у-у-у!..
Глава 7. Златоуст
Трамвай "маневрует"
Конечно, я не мог этого не запомнить: городской мальчик, за год истосковался по городским улицам, по городскому транспорту, а здесь, в Златоусте, было целых два трамвайных вагона. Они сновали (иногда! Не круглый год! Не каждый день и месяц!) от вокзала до метзавода по одноколейному пути. По дороге был разъезд, и случалось, что один вагон ожидает другой, встречный, целую вечность. "Кольца" не было – вагон разворачивался, заезжая задом в тупичок. При этом пассажирам находиться в трамвае не разрешалось. Папа встретил нас на перроне, мы вышли на привокзальную площадь, залезли с вещами в пустой трамвай, но явилась вагоновожатая и крикнула:
– Выходите все: я буду маневровать!
Развернувшись с помощью дополнительной колеи на 180 градусов, вагончик впустил пассажиров и бодро покатил через зимний ночной Златоуст к металлургическому заводу имени Сталина. В поселке метзавода папе дали комнату. "уплотнив" семью местного жителя.
Хозяева и соседи.
Из- трех комнат хозяевам оставили одну, а в две других вселили по семье. Была еще кухня – она получилась проходной: через нее мы попадали в свою комнату.
Хотя и было уже поздно, по квартире бегало крошечное черномазое существо – трехлетняя девочка из другой семьи эвакуированных, поселившейся здесь задолго до нашего приезда. Верочка приседала, плясала, пела. Она исполняла модную песенку: "Есть на Севере хороший городок…" и была совершенно неутомима: едва закончив, начинала опять и опять… За нею явилась мама – молодая красивая женщина, Лия Борисовна. Муж Лии – маленький, черненький Натан Исаакович Шапиро, он работает инженером в Гипростали, жена зовет его – Ноня, а гипросталевцы – "Шапиркин" (очевидно, за маленький рост).
Хозяйка, спокойная рыжеватая приветливая женщина Зоя Николаевна,
– родом из дальней деревни, говорит "че" и "быват", "знам-знам: сами
– хозява". Ее мужа, Николая Александровича, мы видим мало: он работает эне6ргетиком мартеновского цеха и дома почти не бывает. Хозяин молчалив, тих, трезв. Единственный вид отдыха, да и то крайне редкого, – охота. Жена говорит о нем – "сам-то" и "мой-то", заботливо кормит и обихаживает. Она не работает – везет на себе всю семью, но еще с довоенного времени является "делегаткой", как ее здесь называют, то есть, очевидно, депутатом местного совета. Сейчас к ней ходят из окрестных домов, чтобы заверить "стандартные справки" на получение хлебных и продуктовых карточек.
Их старшая дочь Люся – славная девочка, старательная, но очень посредственная ученица. Вкладывает в учебу все силы, а толку – чуть.
Однажды им задали учить наизусть начало письма Белинского Гоголю. Бедная Люся не виновата – не она придумала это задание. Как видно, учительница налегала на выразительность чтения, потому что девочка, зазубривая наизусть публицистический текст, очень старалась читать его "с чувством, с толком, с расстановкой".
– Вы только отчасти ПРАВЫ! Увидав в МОЕЙ статье рассерженного
ЧЕЛОВЕКА! – выкликала она так громко и с такими нелепыми акцентами, что услышь ее чтение Гоголь – он бы тут же раскаялся и немедленно изъял из продажи весь тираж своей ошибочной и реакционной книги "Выбранные места…", – лишь бы она поскорее перестала кричать.
С Люсей связан такой эпизод. Фамилия наших хозяев была – Поносовы, с ударением на первом слоге. Так они ее произносили, чтобы она звучала прилично, а не связывалась в сознании окружающих с расстройством желудка. Но в письменной речи для этого надо проставить ударение, что они и делали, придавая этим особенно комичный вид всей ситуации: внимание читающего лишний раз привлекалось к тому, что хозяева фамилии хотели бы прикрыть, стушевать. Как-то раз, послав на фронт кисет или варежки (тогда то и дело собирали у населения посылки для фронтовиков), она получила ответ от солдата, которому достался подарок. На конверте так же четко, как и в ее письме, было проставлено ударение над ее фамилией, – словно для того, чтобы сама Люся не произнесла ее как-нибудь… поносно!
