Александр Хургин - Целующиеся с куклой
И они действительно не действуют, когда человек живёт самостоятельно без постоянной жены. Вот, допустим, примета, известная в недрах нашего народа с незапамятных времён. О той же соли: «Если соль рассыпалась — значит, к ссоре». Сколько войн кровопролитных и освободительных, и гражданских из-за этой соли началось! А когда ты сам себе господин и хозяин в доме — с кем ссориться? Ссориться не с кем. Хоть пуд соли рассыпь и съешь — всё равно это ничего не добавит к существующему порядку вещей и ничего от него не отнимет.
Или другая гениальная поговорка нашего великого народа-труженика: «Вдвоём и дорога вдвое короче». Тот же специфический эффект. То есть из русской народной мудрости само собой следует, что Лёва, как дурак, всегда ходил по дороге, которая вдвое длиннее. Разве это не обидно и рационально? Ноги же у Лёвы не казённые, а собственные. И у него их не так много, ног.
Да если бы всё ограничивалось только поговорками. А то ведь болезни, и те недоступны. Поскольку существует среди них особая категория, которой, живя один, ну ни за что не заболеешь. Передаётся она, зараза, определённым специфическим путём — от человека к человеку. И болезней таких не две и не три. А много больше. Одна только Всемирная организация здоровья насчитывает их тридцать четыре, или около того — есть, в общем, из чего выбирать.
Болеть этими заразными болезнями Лёва не стремился и не желал — Боже упаси. Но сам факт, что он заведомо лишён общедоступной возможности, сильно его раздражал и внутренне коробил. Неприятно ему было чувствовать себя ущемлённым — в чём, не имеет значения. Важно, что ущемлённым. Как будто он хуже других людей.
Конечно, утверждать, что Лёва совсем один прозябал на этом белом свете, нельзя. Это неправильно и несправедливо будет так утверждать. Потому что он, будучи лишённым кем-то свыше семейной жизни с прекрасным полом, был, как и многие герои нашего сложного времени, не чужд большой политики. Как внутренней, так и внешней. Иными словами, он жил полнокровной политжизнью, для чего состоял в рядах небезызвестной политической силы нового типа. Называлась сила коммунал-социалистическая партия либеральных металлургов. Или более фамильярно — КСПЛМ.
Товарищи по этой КСПЛМ, слыша жалобы Лёвы на внесемейный образ жизни и одиночество, подставляли ему своё плечо, говоря:
— Ты не один, с тобой все наши члены от мала до велика. — И: — Хочешь, мы тебе полы помоем и погладим постельное белье в складчину не хуже любой жены, Тимура и его команды?
Лёва линию своей партии соблюдал с момента вступления в неё, товарищей по партии ценил и был с ними во всём солидарен, но жениться, тем не менее, хотел чрезвычайно. Чтобы обрести в дополнение к партийно-политической ещё и личную жизнь, а также семейный очаг и покой. Тем более партийный строевой устав никому этого не возбранял. Не те сейчас времена и нравы, чтобы возбранять. Невзирая на упомянутую уже сверхполитизацию общества от Москвы до Бреста.
И всё-таки товарищи на общем собрании спрашивали Лёву в разделе повестки дня «Прочее»:
— На фига тебе это надо, — спрашивали, — нет, ты подумай хорошенько — на фига?
— Я думал, — честно отвечал им Лёва, как на духу — бесполезно. Может, по простоте душевной, в смысле, сдуру, а может, от присущей мне любви ко всему живому и женскому.
— А знаешь ли ты, — спрашивали товарищи, — что от женщин бывают дети, а от последних — заботы? Женщин любят многие, а заботы — никто. Хотя детей некоторые любят. Но самих по себе, в чистом виде, то есть без забот.
Лёва обо всём об этом догадывался. Чего и не скрывал. И, положа руку на сердце, говорил:
— Ну хочу я близкую женщину иметь в своём окружении. И не на службе обществу или там для протокола, а в повседневном быту круглосуточно.
В результате, те же самые товарищи по партии — других товарищей Лёва не имел — пошли ему навстречу и выдвинули из рядов молодёжного крыла проверенную кандидатуру женского пола, большого обаяния небольшого роста и такого же светлого ума. Товарищи очень хорошо её знали. Как говорится, не понаслышке, а, наоборот, изнутри.
Лёва тоже всесторонне с кандидатурой ознакомился и остался ею доволен, а товарищам признателен. Но всё же вынес для порядка сложившуюся ситуацию на политсовет. От которого у него никаких тайн быть не могло, потому что их не было.
Политсовет будущую Лёвину жену с удовольствием обсудил в прениях, и она единогласно, на ура, так сказать, была рекомендована Лёве в качестве спутницы по личной жизни. После чего и сыграли они на деньги партии импровизированную свадьбу.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — сказала Лёвина невеста, но о чём это она так, Лёва не понял.
Свадьба прошла в тёплой дружеской обстановке и на высшем организационном уровне — как всё равно праздничный митинг: с гостями и тостами, со спиртными напитками и массовыми танцами. Правда, без родителей жениха и невесты — Лёва оказался сиротой, а невеста приезжей. Ну и традиционной свадебной драки тоже не случилось. Потому что политическим соратникам делить по большому счёту нечего и спорить им не о чем. Как же может возникнуть среди них драка? На каком основании? Были бы они оппонентами какими-нибудь, прости Господи, или на худой конец в оппозиции к существующей власти — тогда ясное дело, тогда понятно. А они — товарищи! Так что свадьба эта мирно пела и плясала, как будто крылья эту свадьбу вдаль несли. Крылья любви и мирного сосуществования, разумеется.
И вот, приехали молодожёны со своей свадьбы домой на такси. Сначала на кухне посидели, потом на диване. Поговорили о насущном, так, для блезиру, партийный подарок из упаковки выудили и водрузили на телевизор. Каковой заодно посмотрели, но невнимательно. И стали незаметно друг для друга, исподволь раздеваться. А когда разделись до основания, новоиспечённая жена обняла Лёву за талию и сказала:
— Ну, голубь ты мой?!
А Лёва сказал ей из объятий:
— Я не голубь, я Адлер.
— В смысле? — сказала жена.
— В смысле, фамилия моя Адлер. Орёл, значит, в переводе. Ты паспорт мой что, не читала?
— Читала. Но я думала, Адлер — это южный город с аэропортом, а не фамилия.
В общем, она была приятно удивлена. Уточнив только на всякий случай:
— Орёл в переводе с чего?
— В переводе с языка Энгельса и Гёте, и братiв Клiчко. С немецкого, одним словом.
— Так ты немец? — восхитилась жена. И настолько искренне восхитилась, как будто живого немца никогда не видела.
— Да какой я к чёрту немец! — сказал Лёва. — Россиянин я коренной национальности, друг, можно сказать, степей. А фамилия есть обыкновенный атавизм, доставшийся мне от прадедов и дедов.
Объяснял всё это Лёва своей жене, а сам — пока она мучительно вспоминала, что такое атавизм — ставил невзначай на проигрыватель пластинку.
И грянул в спальне (проигрыватель в спальне стоял, так как жил Лёва в однокомнатной квартире) «Радецкий марш». И Лёва с женой, как по команде, полезли наперегонки под одеяло. Но очень скоро жена попросила:
— Поставь что-нибудь другое. Из музыки.
Лёва стоически вылез из-под одеяла, прошлёпал к проигрывателю и сменил пластинку. На «Шутку» Баха. Так как к «Шутке» Баха питал особую склонность и любил её больше, чем всю классическую музыку великих композиторов вместе взятую. Хотя и её любил. Одинокие мужчины, они часто классическую музыку по вечерам любят. Так же, как и одинокие женщины.
К сожалению, замена новобрачную не удовлетворила. Она повертелась и так и эдак, вылезла из-под одеяла сама и, порывшись в тумбочке, выбрала всемирно известное произведение Равеля «Болеро». Послушала с минуту босиком. Сказала «это уже лучше» и вернулась под одеяло, на заранее подготовленную позицию.
«Да, разные мы с нею люди, — подумал Лёва. — Существенно разные. И не сказалось бы это, — подумал, — как-нибудь косвенно или прямо — на нашей семейной жизни». И ещё одно успел он подумать. Что жить с женщиной, какой бы она ни была, всё же приятнее, чем с товарищами по партии.
Это была самая последняя мысль Лёвы. Не в жизни, а в эту тёмную ночь. Потому что в эту ночь было Лёве не до мыслей. И беспробудно уснуть ему удалось лишь незадолго до наступления утра.
Зато уснув, спал Лёва спокойно, без сучка без задоринки, и жена его тоже спала на спине тихо, чуть дыша. В то время как река с шумом несла свои воды из ночи в море, птицы в садах кричали, как сумасшедшие, и близкий рассвет над холмом прикидывался извержением вулкана.
Потомственный помещик
27-му июля — дню независимости Немятовки —
посвящается
Немятовка — село большое и огромное. Выйдешь в поле, глянешь в степь… Бо-ольшое село! Из одного двора состоит. Но такого большого, что любой королевский двор сдуру позавидовать может. Да оно и не в размерах дело. Дело в том, кто в этом дворе живёт и, можно сказать, здравствует — пропади он пропадом. А живёт в нём, конечно, помещик потомственный. В том смысле потомственный, что сначала он был никем, а потом стал всем. И в первую очередь, помещиком. И фамилия ему, конечно, Немятый. Хотя на вид этого и не скажешь. Потому что он и не живёт здесь, а только наездами случается, чтобы день ангела своего ударным трудом отпраздновать да дворню крепостную погонять и приструнить. В смысле, трахнуть по-отечески. Ну, чтоб знала она своё место под солнцем палящим. И ещё, чтоб покрасить, он сюда приезжает. У него, у помещика, мания такая и дело всей его жизни — красить. И не что попало и всё подряд красить, а заборы. Любит он это дело до одури и самозабвения — своими руками цвет заборам придавать. Бывало, пока все заборы в Немятовке не перекрасит в два слоя, не успокоится. А перекрасит, заставит дворню новых заборов понастроить и опять их красит. Ну, или в крайнем случае, покрашенные заборы потребует ободрать. Чтоб фронт полевых работ у него всегда был под рукой и под кистью.
