Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)
Увиделась охота на медведя. Как она мудрёно обставлялась! Разведавший берлогу охотник, зазывая на помощь других, не говорил прямо, а как бы невзначай, о чем-то неважном, намеком давал понять, дескать, был у соседа, проведал его жильё. Люди собирались тем же днём, ночевали неподалеку от берлоги, наутро мастерили преграду из жердей, которую нужно было обязательно связывать только руками, ни в коем случае ни помогая зубами. Приближались к берлоге, зевая, делая вид, что всем хочется спать, а то в самом деле пристраивались ненадолго вздремнуть.
Всё виделось так, как он помнил. Только у перегороженной крестовиной из жердей берлоги оказались он и Аганя. Маленькие, в сросшемся сердцами алмазе. Они изображали сонливость, потягивались, и никак не могли решить, кому из них орудовать длиной жердью, накручивая на конец шерсть и, вытягивая, вызывая пробудившегося, цепляющегося зубами за жердь соседушку, а кому стрелять…
Андрюша взял наган. Подержал на весу. Пальцы удобно обнимали рукоять. А палец указательный так ловко ложился на курок. Андрюша переломил наган, крутанул барабан, заполненный желтоватыми пятачками патронов. Снова со щелчком поставил дуло на место. В этом тоже была своя красивая, будоражащая кровь музыка. Он вообще бы не расставался с пистолетом, если бы позволяла инструкция. Прищурив глаз, попробовал прицел. Положил пистолет во внутренний карман.
«Аганя», — выложил теперь он лишь одно слово из всех алмазов. Цветистый, вьющийся получился бисер! Подумал, и переложил на иной лад: «Огонёк».
Вышел со своей неразлучной подругой-гармошкой на крыльцо, запер за собой дверь, сел на ступеньку.
С неба звездочку достануИ на па-амять подарю…
Хозяйка в эвенкийском наряде промелькнула вдали, за деревьями. Посмотрела глазами Агани. Жгуче хотелось любить всех и быть всеми любимым.
«Это не мы тебя убили, а нужда наша, — говорили по обряду охотники рядом с поражённым на смерть „соседом“. — Это вороны тебя едят, а не мы.»
Он скинул лямку с правого плеча, рукоять нагана твёрдо упёрлась в оклад басов.
Сросток «двойник» в его голове сверкнул разорвавшейся кометой, счастливо высветив тьму. Ясно вспомнилось, как заскочил Ясное море и он, в этом внутреннем движении укрыть, притаить, понежить камень с сердечками, сунул баночку с алмазами в сейф за пухлые меховые рукавицы.
Промахиваться Андрюшу не учили, и подруга-гармонь на его коленях издала долгий прощальный звук.
Цветущая сирень
Весной Аганя посадила на могиле Андрюши сирень.
Привезла она её из Иркутска, самолётом. Люди с ней летели все новые, незнакомые. Сидели в два ряда друг напротив друга, посматривали, не понимая, зачем это на Север нужно тащиться с кустищем?! А молодые бородатые геологи видели повод поближе познакомиться, посмеивались, дескать, для вашего горняцкого дела прихватила бы лучше побольше тола с бикфордовым шнуром. Аганя опускала глаза под их игривыми взглядами и одергивала полы демисезонного пальто.
Со стороны, под пальто, было пока не заметно, но рука её хорошо чувствовала округлившийся тыковкой живот. На первых порах, когда вернулась с юга, она не раз хотела избавиться от беременности. Так и мать советовала: ну, что это такое?! Один ребёнок, и тот растёт не только без отца, а, считай, и без матери.
Лёнька звал бабушку мамой. Ей, Агане, тоже говорил «мама», но с большим сомнением, в задумчивости. Хорошо, однорукий сосед подсказал выход: бабушка осталась мамой, Аганя же стала — «мамочка».
Как учили добрые люди, Аганя поднимала, таскала тяжёлое, чтоб плод кровью вышел: сундук кованный двигала из угла в угол, шкаф двустворчатый от стенки к стенке переставляла, мешки грузила: но он Васин же, плод-то! Хоть бы чуть там засаднило, заныло внутри.
А как узнала об Андрюше, так и решила: ушёл человек — а она человека родит. Как бы даже для него, для Андрюши: там ему и легче будет, если она так думать станет.
Так и люди думать стали.
Поселковым нравилось, что она привезла сирень. Им очень хотелось, чтобы на вечной мерзлоте, рядом с кимберлитовой каменоломней, куст сирени прижился. Но верить не верили. Считали: если уж не росла она здесь, сирень, то и расти не будет.
Понимали Аганю по-своему: первенец у неё от утонувшего, второго ждёт от погибшего. Доля такая. Сердце — его и тянет. Корешок посадил — будто жизнь воскресил.
Сиреневый куст в начале лета взорвался ярким цветом, словно здесь, на могилке влюбленного песенника и тойуксута, воспряли и глянули бутонами глазков все ушедшие по алмазы души.
Катька родилась звонкой и беспокойной. Люди глядели на неё и качали умиленно головами: «Вся в отца.» Скуластенькая, тёмненькая, с клюквенными бусинками в беличьих глазах!
Дети в посёлке всё настойчивее подавали голос. Младенцы рождались, никого не испрашивая, просились на свет, будто самоцветы, выносимые подземной, рвущейся на поверхность магмой. Пока далёкие власти судили да рядили, любовь решила, что городу быть!
Юные папы и мамы наспех облепляли карьер «засыпушками» — опалубку из жердей набивали опилками с колотым стеклом, чтоб стены не проедали мыши, также засыпали потолок, делали крышу под толью в один скат, вот тебе и теремок. Ставили более долговечные балки, а потом и добрые тёсовые дома. Строились миром, собираясь по выходным бригадой, сменой и роднёй.
Родственники съезжались ко всем и отовсюду. Иные переселялись чуть ли не целыми деревнями или хуторами.
Аганя тоже обрастала роднёй. Списалась с одними, рассказала про Андрюшу — прибыла троюродная сестра. Стала разыскивать родственников по отцу и… отыскался родной брат. Выяснилась, что сразу же, как отца увезли, он сбежал с этапа. Это был Крайний север, непроходимые места, лютый мороз. Его и посчитали погибшим. А он дошёл до жилых земель, укрылся в Киренске. Знать о себе не давал по понятным причинам — нет и нет. Женился там, завёл другую семью. Однако погибнуть ему всё же было суждено, но уже на войне, как герою. Брат приехал, устроился шофером на «БелаАз».
Люди не делились. Все были — как родня. И директор отдавал молодожёнам выстроенный для него дом, ибо отлаживающуюся на вековечный общинный лад новую жизнь вернее всего крепила совесть.
Запели медные трубы: посыпались медали, ордена, звёзды, которые даже назывались пугающе: высокие правительственные награды. И здесь одним из первых был партийный куратор, бывший Аганин сокурсник, которому повесили «Ленина» на грудь, и скоро забрали в Москву.
Награждённые первопроходцы, первооткрыватели, труженики, ученые продолжали жить со всеми единой жизнью: в порядке очереди получали такие же, как и других, квартиры в новых домах, «выдавали общий план». Только спрос с них был строже, и старались они больше, доказывая, что не зря носят звания героев. Ведь в герои тут годился почти любой! И с годами орденоносцев и лауреатов сделалось так много, что если каждому ставить памятник, то городок превратился бы сплошное монументальное изваяние. «Всем мядали, мне ня дали!» — шутила работящая Крючочек-петелька, укладывая в специальный альбом очередную почетную грамоту.
Редкий именной алмаз, новый высотный дом, жилой квартал — были общей победой!
Космическая орбита, по которой пролетели северные лайки Белка и Стрелка, словно накрутилась на тугой клубок их здешней жизни: люди радовались, как их личному — да разве может быть счастье личным? — общему достижению. Тем более, что это было так, космические спутники не взлетели бы без добытых ими алмазов, без того, что твердые сплавы можно обработать только этим «неодолимым» минералом!
Фотография на обложке столичного журнала двух младенцев в комбинезонах, идущих, как пингвинчики, по заиндевелой от мороза улице с расплывающимся светом машинных фар, — общей гордостью!
Полёт Гагарина — общим ликованием, бессонной счастливой ночью и сиянием просветленных глаз! Гагарин, казалось, был с ними, среди них!
Они летели сердцами вместе со спутниками Земли, пущенными с советских космодромов. Они сами были населением спутника, мчащегося вперед!
Корешки от разросшейся на могилке сирени переселялись к домам, на уличные аллеи, давали свои всходы, расцветали там, где не росла прежде сирень.
Светики
Алмазная стояла на краю рукодельного кратера, ухающего вниз, под ноги, так что казалось, будто ты уже не на земле.
Карьер, знала она, давно жил своей, отдельной от людей жизнью. То затягивался густым туманом, словно табачным дымом, то наоборот, обнажал каждую свою чёрточку, как бы пытался вывернуться наизнанку. А то, будто расковырянное врачом дупло гнилого зуба, отдавал смрадом. Учёные люди называли это инверсией: сменой воздушных пластов при перепаде давления. В жизни, видно, тоже происходила инверсия.
