Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
Легко себе представить смущение бедной девушки от такого пассажа мысли! Ведь тройка — это такая штука, что ее сам черт не раскусит!
Начать с того, что, например, «вечерний звон», настоящий и аллегорический, в существе дела только один из бесчисленных напевов валдайского колокольчика. Когда из-под дуги разносится аллегорический «вечерний звон», когда пристяжные грациозничают и словно на прочие государства оглядываются, а коренник свою линию гнет, то по этой линии распространяется трепет сердец. Тот же звон производит впечатление набата и порождает уже не трепет, а панику, когда со свистом, гиканьем, водкой и гармоникой гуляет-пошаливает удалая шайка разбойничков. (К счастью, теперь этого уже нет, ибо, по закону развития, всё подлежит дифференцированию, то есть размену на мелкую монету.) Серебряною трелью заливается он, когда на санях сидит парочка: она распахнула «шубейку» и, рискуя простудиться, предоставила в его распоряжение «белую грудь», а ему, злодею, и горюшка мало: «так тепло, при-вольно-о-о!..» Еще есть звон свадебный и звон масленичный; звон почтовый и звон заблудившихся путников. Но есть ли где на свете такой ноющий, за душу хватающий погребальный мотив, как звон макаровской тройки? Вообще по величине репертуара грузного немецкого «колокола» даже и сравнивать нельзя с нашим маленьким, да удаленьким колокольчиком!
И это один только колокольчик! А дуга-то — в виде расписанной триумфальной арки! А гужи-то, что и «тащут, и не пущают»! А ямщик-то, всегда сидящий боком! А целая тройка, наконец! Если сказать, что она представляет самую натуральную аллегорию трех главных русских национальностей; что одним концом она упирается в недра истории, а другим соприкасается с местами не столь и столь отдаленными; что, по Гоголю, она везет Россию со стремительностью, от которой мосты дрожат и дух захватывает, а между тем «всё отстает и остается позади», то этим еще почти ничего не будет сказано…
Так ничего не сказала и Наталья Семеновна. А странно как-то… Отчего такое множество разнообразных звонов и чувств? Яркое, чистое небо любовно и ласково глядит на землю и как бы приглашает всех к миру и счастью, а люди предпочли усесться на ту или другую тройку, и у каждого словно повязка на глазах, позволяющая видеть свет Божий ровно настолько, чтобы не вывалиться в ближайшем ухабе… И она сама, Наталья Семеновна… Любовь, роман, Вольдемар… Тяжелая, мучительная путаница!
«Природа умирает, как будто спокойно, задумчиво улыбаясь… Она наслаждалась веселыми днями, терпеливо переносила бури и ненастье и ни одной минуты не потеряла даром. Если б она обладала сознанием, то человек должен был бы позавидовать ее предсмертному настроению…
Что лучше: разумная смерть или глупая жизнь?»
Но Вольдемара все-таки не было…
Он в этот день, то есть 15 октября, был «положительно убежден, что слово «женщина» происходит от «gкner». Они деспоты до мозга костей».
Увы! то был кукиш в кармане: Зизи не обращала ни малейшего внимания на его «убеждения». Очень ей важно! Она приехала вовсе не для теорий, а, напротив того, для поступков, и только для поступков. Он должен быть неотлучно при ней — вот и всё. А на всё остальное она уже давно махнула атласной рукой — в таком язвительном стиле: «Не знаю, может быть, современные идеи требуют, чтобы любовь и преданность порядочной женщины менять на приятные разговоры в беседке с первою встречною!.. Как это называется? кажется — социализмом или ассоциациями?… Что ж… продолжайте, продолжайте!.. Вы на хорошей дороге!.. Отрицайте священные узы, потрясайте основы!.. Мне это решительно всё равно!.. Но вспомните по крайней мере о моих деньгах. Надеюсь, вы не откажетесь зайти ко мне для маленьких объяснений по этому поводу…»
Зизи действительно проявила в этом случае немалую жестокость: Вольдемара можно было упрекнуть в ветрености, в непостоянстве, в чем угодно, наконец; но «ассоциации» и прочее — этого он не заслужил!
Он немедленно явился «для объяснения» и вполне оправдал себя перед Зизи, но тем не менее показал ей язык в следующих энергических строках, написанных, впрочем, не для отправления по адресу, а ради собственного удовольствия: «Если вы воображаете, что я могу любить вас, то вы очень глупы… Что же касается до денег, то не вам бы говорить, не мне бы слушать: ваши они, что ли? Вы делаете большие глаза? Это вам не к лицу, потому что у вас и без того лоб в морщинах. Но слушайте. Вы получаете деньги от мужа; вы у него на содержании… Он добывает их также без труда… Теперь скажите: почему деньги, даром полученные из рук женщины, позорнее таких же денег из рук мужчины? Или вы признаете равноправность полов только в области супружеских измен? Но не подумайте, что я вас упрекаю. Всякий умный человек берет, где можно взять. Вы не хуже меня знаете, что нравственность есть в конце концов порядочность и приличие; поэтому, несмотря ни на какие «деньги», я могу назвать себя человеком нравственным, а вас, за ваше письмо, напротив… Кажется, от таких убеждений до «социализма» и прочих глупостей — очень далеко… А о «потрясениях» позвольте вам заметить, что лучше бы вы не потрясали юбками да не мололи ерунды…
Как одинокая гробницаВниманье путника зовет…»
«Всякий, соблазнивший девушку обещанием…» и прочее.
«Что лучше: глупая жизнь или разумная смерть?» Что это значит? Разве можно делать выбор между величинами несоизмеримыми? Что лучше: князь Бисмарк или Петербург? Сама по себе смерть всегда одинакова. Глупая жизнь — глупая смерть.
Но как бы Наталья Семеновна ни понимала свой вопрос, важно только то: откуда у нее такие мысли взялись? Стояла себе на холме, дышала, по-видимому, чистым воздухом, и вдруг — на тебе! Вот хоть бы эти «повязки». Они тяжелым камнем легли ей на душу и сопровождали ее до самой квартиры.
Кареты, фаэтоны, дрожки, телеги, рысаки, клячи, пешеходы. На углу стоит нищая; франт в цилиндре и пенсне всею своею фигурою свидетельствует о готовности во всякую минуту отплясать мазурку; бравый офицер заглядывает под шляпки; солдаты ведут арестанта; рабочие, пошатываясь, бредут из трактира; дамы, барышни и улыбки; проститутки; бабы и оханья, полицейские, жулики, жандармы. Никаких «повязок», а только более или менее полное приспособление «отношений внутренних к отношениям внешним».
В Глухом переулке она заметила нищего. Очень оригинальный нищий. Его видывали все, кому случалось проходить от сада на Болотную. Он всегда сидит на одном и том же месте, в одной и той же позе, съежившись и прислонясь виском к забору. Лоб стянут носовым платком, завязанным на затылке, как у страдающих головною болью; лицо еще молодое, южное, интеллигентное, болезненно-худое и необыкновенно печальное. Он всегда смотрит вниз, в одну точку и не делает ни малейших движений. Возле — шапка, куда прохожие кладут подаяния. Он никогда не просит, не благодарит и не молится. Деньги лежат на виду у всех до позднего вечера. Тогда появляется какая-то старуха в лохмотьях; сбор прячет, шапку надевает нищему на голову и уводит его за руку. Он покорно следует за нею нетвердыми шагами. Это не калека, но, без сомнения, безнадежно помешанный.
Наталья Семеновна не знала, что он помешанный. Она остановилась на другой стороне улицы и долго смотрела на него; потом вдруг порывисто приблизилась, вынула из тощего портмоне рублевую бумажку и положила в шапку: нищий не шевелился и, казалось, не замечал ее. Она подумала, что он задремал, и дотронулась до его руки: рука, как плеть, соскользнула с колена на землю, и едва заметная (или даже воображаемая) судорога пробежала по лицу больного, словно оно едко улыбнулось. Наталья Семеновна покраснела до ушей и отошла.
«В первобытной среде люди ставят свечи перед иконами и дают милостыню нищим, чтобы откупиться от мучений совести… Жалкие люди!»
Однако рубль-то был последний! Если от «мучений совести», или, говоря проще, смертельных размышлений, нельзя откупиться рублем, то строгий пост оные печальные вспышки прекрасно смягчает. Четыре дня Наталья Семеновна питалась одним чаем и наконец весьма удовлетворительно успокоилась.
Пока Наталья Семеновна приходила в нормальное состояние духа, я, нижеподписавшийся, перечитывая ее дальнейшие строки, всё больше и больше волновался: из дневника выглянула одна знакомая черта, другая, и, наконец, как живой, выпрыгнул Алешка и бросился ко мне на шею. Я сначала было обрадовался старому знакомому, но потом вспомнил, что с его появлением всяким художественным выкрутасам в моем изложении — капут, и пришел в значительное уныние. Где Алешка — там угловатость и тенденция. Я в этом убедился грустным опытом.
