Дон Делилло - Mao II
- Я могу устроиться официанткой.
- Думаю, нам не о чем беспокоиться. Мы в доме Билла. По уши завалены его книгами и бумагами. Конечно, все упирается в его родных. Когда они узнают, какая сложилась ситуация, то, возможно, захотят нас выставить и продать дом. Могут попытаться продать его архив или опубликовать новую книгу. Когда-то я навоображал, кажется, все сценарии непоправимой беды - теперь любой из них возможен. И вот еще проблема - гонорары за вышедшие книги.
- Заранее нервничать не будем, - сказала она.
- Кому они причитаются по праву, очень запутанный вопрос.
- Он жил с нами, а не с ними.
- И никаких распоряжений не оставил.
- Если бы не мы, Билл не имел бы возможности посвящать все свое время литературе.
- Верно. Мы устранили все препятствия.
- Так, может, они разрешат нам здесь жить? Мы пообещаем сохранить все как есть, доделать работу Билла.
Скотт рассмеялся.
- Близится ночь крючкотворов. Обнажаются длинные ножи. На всех стенах - лозунги и кровь.
- Пускай дом принадлежит им, - сказала Карен. - Но они должны нам разрешить здесь жить. И рукопись остается нам. И портреты тоже.
Скотт, наклонившись к ее уху, пропел отрывок из старинной песни "Битлз", строчки о том, кто носит портреты Председателя Мао[25].
Потом поднялся на чердак и под шум дождя просидел там один до самого обеда, горбясь над световым столиком, делая заметки.
Что у него есть - тайна подлинного имени Билла.
И еще - фотографии, великий труд по их описанию и классификации.
И еще - рукопись нового романа Билла, целый дом, набитый машинописными страницами, страницы выплескиваются наружу, в сарай, примыкающий к дому сзади; даже в подвале, по самый потолок, - и то страницы.
Рукопись полежит. Может быть, он свяжется с Чарли Эверсоном - просто лаконично известит его, что книга закончена. Рукопись полежит, слухи пойдут, а рукопись не стронется с места. Со временем он, может быть, отвезет фотографии в Нью-Йорк, встретится с Бритой, отберет кадры для публикации. Но рукопись пусть лежит, а слухи пусть ползут, а фотографии пусть всплывут, маленькая, тщательно продуманная подборка, эксклюзивная публикация, и слухи будут распространяться, шепот перейдет в звон, а роман останется лежать в этом вот столе, накапливая мощь, уплотняя свой ореол, обретая бессмертие, придавая новую глубину легенде о прежнем Билле.
Чем хороша жизнь - она на каждом шагу дает тебе шанс исправиться. Это не я говорю, это Билл говорит.
В Бейруте
Водитель рассказывает ей три истории. Первая - сводится к тому, что люди жгут покрышки. Вокруг взрываются заминированные автомобили, на улицах перестрелки, палят дальнобойные пушки, рушатся дома, целые районы исчезают в клубах дыма, а люди жгут покрышки, чтобы отгонять москитов и мух.
Вторая история: две местные милиции затеяли своеобразный поединок: первая расстреливает портреты лидера второй, вторая платит той же монетой. Огромные фотографии клеят на стены, пришпиливают к тентам на овощных рынках, а противники поливают их автоматными очередями - только бумажные клочья летят; иногда совсем уж гигантские портреты подвешивают к проводам, протянутым поперек улицы; расстрелянные изображения моментально заменяются новыми, а те снова превращаются в ошметки. Благодаря новому способу ведения войны улицы, где действуют эти милиции, стали выглядеть не в пример веселее.
И наконец: стали делать бомбы с начинкой из плотницких и кровельных гвоздей. Полиция обнаруживает большое количество гвоздей - вбитых, вколоченных в тела случайных жертв взрывов.
Брита ждет - ей кажется, что история номер три должна увенчаться какой-то моралью. Тут явно предполагается ирония, некая печальная усмешка, констатирующая, что люди - странные существа, склонные увлекаться мелкими и неуместными практическими хлопотами, закрывая глаза на ненормальность происходящего. Эх, люди, люди - чтобы заглушить отчаяние, они хватаются за любую занятную деталь. Правда, саму Бриту история про гвозди оставляет равнодушной. Да и другие истории особо не увлекают. Она приехала сюда уже уставшей от всех этих историй, даже от тех, которых никогда еще не слышала. Все они одинаковы, все они правдивы; грустно, что без них нельзя. Вдобавок почти все такие истории ее бесят, особенно слухи, что некоторые террористические группировки выдают аккредитации журналистам.
Машина минует нагромождение обломков - все, что осталось от многоарочного фасада ипподрома. Сворачивает, едет в запрещенном направлении по улице с односторонним движением, но это никого не смущает. Тут, по какой бы улице ты ни ехал, все равно едешь разом по правилам и против правил. Брита видит скелеты сгоревших автомобилей, величественные гейзеры, бьющие из пробитых водопроводных труб. А заодно и уличную жизнь: торговцев, деревянные тележки, продавца, выставившего радиоприемники и обувь в раскрытом багажнике своей машины. Балконы разрушенных снарядами зданий свисают, как плети. Машина въезжает в трущобы на подступах к лагерям беженцев. Машины, обернутые в лица Хомейни, - весь корпус снаружи оклеен бумажными плакатами, лишь на лобовом стекле со стороны водителя оставлено неширокое окошко. Магазины, обложенные мешками с песком; груды мусора, который никто не вывозит. На лот ке уличного торговца она замечает городок из пачек "Мальборо" - от аккуратных штабелей веет тоской по четкой планировке, продуманности, порядку.
Брита здесь по заданию некоего немецкого журнала - ей поручено сфотографировать лидера одной из местных группировок, Абу Рашида. Он прячется где-то в самой гуще этих раскуроченных улиц, где из проулков широким строем наступают сорняки и дикий гибискус, а женщины покрывают головы платками и стоят в очередях, повсюду длинные очереди за продуктами, питьевой водой, постельным бельем, одеждой.
Ее водителю на вид лет шестьдесят. Вместо "бомба" он говорит "бумба". Это слово он произнес уже раз одиннадцать, и теперь Брита специально дожидается, чтобы тихо повторить вслед за ним: "бумба". Заложили бумбу. Должно быть, в Ливане люди говорят только о Ливане - по крайней мере в Бейруте все определенно сводится к бейрутским делам.
К машине подходит нищий, что-то бормоча нараспев; один глаз у него заплыл, к рубашке прилипли куриные перья. Водитель нажимает на клаксон, сигналя парню, несущему штык в ножнах из крокодиловой кожи, - и клаксон проигрывает первые такты песни "Эй, встречай меня, Калифорния!".
Улицы кишат картинками. Ни на стенах, ни на одежде живого места нет - портреты мучеников, духовных наставников, бойцов, загорелых красавцев в плавках. К чисто побеленной стене прибит человеческий череп; есть и реалистически нарисованные черепа и черепа, образующие цепочки букв и слов, мальчишки ходят в футболках с черепами: крохотные синие черепа, как горошек. Водитель переводит надписи на стенах - сплошные "Отец Черепов", "Кровавые Черепа из Голливуда, США", "Арафат, убирайся домой"," Черепных Дел Мастер был здесь". Арабская вязь прекрасна всегда, даже если наспех нанесена из баллончика. "Крутой Сэм бомбы засунет всем". А это значит: "Али 21". А это значит: "Я опять с вами благодаря Али 21". Машина медленно движется по узким улицам, карабкается в гору по немощеным проулкам, и Брите приходит в голову, что этот город - фабрика эсхатологических видений. Повсюду афиши фильмов, но ничего отдаленно похожего на кинотеатр. На афишах мужчины: голый торс, несоразмерно большой автомат, пояс с гранатами, пылающие города на заднем плане. Заглянув в пробоины в стене здания, Брита видит руины другого здания, где в открытой всем ветрам комнате на новехоньком диване сидят трое обкуренных мужчин. На КПП работают подростки с выколотыми на руках черепами, сочетающие в одежде элементы сирийской, американской, ливанской, французской и израильской военных форм, сгибающиеся под весом рожковых автоматов.
Водитель показывает журналистское удостоверение Бриты, и подростки заглядывают в машину, всматриваясь в ее лицо. Один что-то произносит по-немецки, и она еле подавляет в себе совершенно идиотский порыв поинтересоваться, не продаст ли он ей свое кепи. У него на голове потрясающее кепи с заломленным синим козырьком, отличный бы вышел подарок для одного ее нью-йоркского приятеля.
Машина трогается с места.
Писателей она больше не снимает. Это как-то потеряло смысл. Теперь она работает по заданиям журналов. Темы очень интересные: войны, почти не замеченные прессой, босоногие дети в клубах дорожной пыли. Писательский проект однажды вдруг бац - и кончился. В чем причина, Брита сама не знает - просто желание отпало. Ей больше не кажется, что писателями она могла бы заниматься вечно.
Теперь пошли плакаты в честь нового прохладительного напитка "Кока II", приляпанные к стенам из цементных блоков, и ее озаряет безумная догадка: эта реклама - тайный знак присутствия маоистов. Цвет букв подозрительный - очень уж вызывающий, кричаще-красный. Машина ужом пробирается по узким теснинам, где чем только не воняет, где в канавах струятся сточные воды, где горят покрышки, а вот собака - одни ребра да язык - лежит неподвижно, вся в зеленых мухах, вся сверкая; даже плакатам тесно, стены залеплены сплошь, а сами плакаты заполнены мелкими, не рассмотришь, граффити: завитушки сплетаются, перекрывают одна другую, этакий "Гнев. Бумага, бытовая масляная краска, фломастер", и Бриту осеняет еще одна безумная мысль - это же местные дацзыбао[26], это как плакаты китайской Культурной революции, крупным шрифтом обличавшие и остерегавшие, призывавшие к самокритике. Во всяком случае, определенное внешнее сходство есть. Кое-где плакаты, наклеенные один над другим, добираются почти до третьего этажа, по десять в ряд, теснят друг дружку, образуют многослойные пласты, что-то провозглашают, тысячи арабских слов вьются между буквами и римскими цифрами логотипа "Кока II".
