Ирина Глебова - Качели судьбы
Нет, названное имя не оказалось для Викентия неожиданностью. И всё же ошеломило его. Заболела голова. Он закурил, но сигаретный дым, может быть впервые, показался ему тошнотворным. «Нет, — думал он, — машина за городом, даже в час и в месте убийства, это ещё не доказательство». Но в висках тяжело и больно пульсировала кровь: «Да, да, это он».
И вновь зазвонил телефон. Миша Лоскутов говорил прямо из больницы.
— Вик, это Лесняк Вадим Романович…
В подробности своих доверительных бесед с Антоном Антоновичем Кандауров помощника не посвящал. Потому и улыбнулся печально, уловив по голосу, что Михаил удивлён и озадачен.
— Всё верно, Миша, — только и ответил. — Это он.
ГЛАВА 25
Вадик Лесняк был вундеркиндом. С пяти лет он играл на пианино и сочинял стихи. Интеллигентные компании, которые собирались в доме его отца — директора научного института, и матери — режиссёра театрального кружка в доме пионеров, — всегда бурно восхищались юным дарованием. Сначала незамысловатыми песенками «Жили у бабуси два весёлых гуся», которые отстукивали по клавишам пальчики дошколёнка, да смешными стишками: «У меня живёт щенок, у него звонкий голосок!» Потом — «Ноктюрном» Шопена, который серьёзный подросший мальчик соглашался сыграть после некоторых уговоров мамы и её восторженных разъяснений гостям: «Это его любимое произведение!» И стихи теперь он сочинял другие: авангардные, с резкими рифмами и необъяснимыми образами. Читал он их, уже не становясь на табурет, а сидя со взрослыми за одним столом, не поднимаясь, однако дожидаясь полной тишины и внимания. Вид при этом у него был скучающий и слегка презрительный, словно он заранее знал: не поймут и не оценят. Хотя напряжение в глазах выдавало: очень хочется, чтоб оценили! И гости не обманывали ожиданий, всё так же бурно хвалили его.
Но скоро эти привычные слушатели с их привычными приветствиями паренька стали тяготить. Он понимал, что многие их них и в поэзии, и в музыке разбираются слабо, хвалят потому, что любят его или хотят угодить родителям. А папа с мамой — тем вообще всё, чтобы он ни делал, кажется верхом совершенства. Вадику нужен был другой простор, другое общение. И он его нашёл.
К восьмому классу заниматься музыкой он бросил. То, что раньше давалось легко, теперь требовало много времени, усилий, упорной работы. Зачем? Профессиональным музыкантом он быть не собирался, музыкальную семилетку окончил, бегло играл с листа и несложную классику, и популярные песенки. И хотя мама поначалу пришла в ужас от его решения, но Вадик был своеволен, логичен, убедителен, и всё сделал по-своему. А вот поэзия — другое дело! Стихи писались легко, наполняли его радостью и гордостью. А повышать свою эрудицию, читать книги — это было вообще сплошным удовольствием. И Вадик уверился — литературное творчество — вот его призвание!
От своих знакомых папа узнал, что при городском Союзе писателей есть литературная студия для молодёжи. И четырнадцатилетний Вадим Лесняк пришёл однажды на занятие центральной студии с рекомендацией к руководителю и со стопкой стихов, отпечатанных на недавно подаренной ко дню рождения машинке.
Мальчишку приняли на «ура!». Девушки умилялись, парни почувствовали себя взрослыми мэтрами. Вадика хвалили и пророчили будущую известность. Его стали брать на выступления и поэтические вечера. И когда он выходил на сцену, худенький, юный и красивый, читал не устоявшимся ломким баском свои стихи, ему хлопали громче всех. Вообщем, он стал чем-то вроде «сына полка» в центральной студии. На филфак Вадик поступил сразу. Но папиной и маминой помощи здесь не потребовалось. Это была заслуга лично его — молодого талантливого поэта, которого знали уже даже в университете.
Но вот прошли годы, и однажды, совершенно неожиданно для себя, Вадик заметил, что он уже не самый молодой и не самый талантливый поэт на литстудии. На него перестали обращать внимание. А когда он выходил читать стихи — обрушивались с критикой. Не так, конечно, как на новичков: всё-таки свой парень, проверенный собутыльник! Но снисходительно-поучительные тирады тех, кто вчера ещё им восхищался и кто сам не Бог весть что из себя представлял, доводили Вадика до тихого бешенства. А когда Андрей Викторов — слава Богу, не на занятии, а после, за бутылкой вина, — сказал ему: «То, что казалось симпатичным у юного дарования, слабо и пошло у взрослого поэта», — Лесняк разобиделся и покинул студию.
Правда, ненадолго. Тоскливо было ему без привычного круга. Он уже работал в редакции молодёжной газеты, но коллеги-журналисты люди совсем иные. Задёрганные текучкой, пишущие с оглядкой на завотделом, редактора и цензуру… Верхом смелости им казалось слегка пожурить секретаря райкома партии, причём тут же отметив и всё положительное в его работе. Противно! То ли дело литстудийские ребята, дух нигилизма, витающий над их кругом! Разве он, Вадик, не так же критически воспринимает эту совдеповскую действительность! Не раз, пребывая с отцом в номенклатурном санатории, он спорил, говоря о позорности подобных привилегий для избранных. И по приёмнику постоянно ловил зарубежные «голоса», несмотря на запрет родителей. Правда, папаша время от времени интересовался: «Ну что там говорят?..»
Вообщем, Вадим вернулся в литстудию. Его недолгое отсутствие, как и возвращение, свершилось незаметно, а дальше всё пошло по-прежнему. Хотя были и перемены. В залах писательского дома, в дни занятий студии, толпились какие-то новые мальчишки и девчонки. Ладно, если бы все были такие, как Борюня — тактичный мальчик с ласковой улыбкой, вежливый, понимающий, что такое «студиец-старик». А то ведь какая-то рабоче-крестьянская молодёжь из окраинного кружка! Горластые, бесцеремонные. Одни имена чего стоят — Иван, Родион… А стихи — сплошной примитив, что вижу, то и пишу. Тоже, Есенины выискались: простым русским языком хотят вершин поэзии достичь!.. Да, Вадик стал для этих пришлых самым язвительным критиком. Да что им, шкура у таких дублённая. Ходят, хоть бы что, пишут, читают. А однажды этот Прошин, Родион, взял да и высказался о его, Лесняка, стихах:
— Невозможно понять, что же хочет сказать поэт? Думаю, это не от большого мастерства, а от того, что автор не умеет выразить свои мысли. А может, просто сам в них толком не разобрался?
Вадик не смог сдержаться, выкрикнул:
— Куда уж тебе понять! Ты хотя бы такое имя — Пастернак — слыхал?
Прошин пожал плечами:
— Пастернак в последние годы жизни тоже пришёл к почти прозрачной простоте. Помните: «Свеча горела на столе, свеча горела»?
Кто-то в зале засмеялся и захлопал. Вадик прикусил губу.
Из этих пришлых он воспринимал только одну девчонку, Лариску. Да и то потому, что Викторов взял её под своё крыло, ввёл в компанию. А всё равно, она как была дикаркой, так и оставалась. Куда ей до раскованных, без комплексов своих девочек-поэтесс. Они хорошо понимают, что творческому человеку нужно испытать самому все чувственные взлёты, иначе о каком самовыражении говорить! И Нинка, и Аллочка переспали со всеми парнями компании. Причём, всё было: и любовь, и ревность, и ненависть. Но все всё равно оставались друзьями. Современно, интеллигентно.
А эта Тополёва, хоть вполне и не недотрога, но ни с кем кадриться не стала. Ну, Викторов, положим, её наверняка оседлал — это тот ещё котяра, никого не упустит! А то стал бы он за так ехать провожать её к чёрту на кулички! Может, она вообразила, что он теперь постоянно при ней будет, оттого и отказывает другим? Он, Вадик, тоже ей глазки строил — отчего же не попользоваться! Да и девчонка, чего уж там, хороша. Глазищи огромные, и огонь в них какой-то тёмный, глубокий — тянет, как магнитом! Ресницы на полщеки, губы, как нарисованные, а фигурка гибкая, высокая… Вадик подкатил к ней со своим испытанным приёмом: сел рядом на продавленном диване Аркашки Жирова, сравнил её с булгаковской Маргаритой, стал читать наизусть свой любимый кусок: «В белом плаще с красным подбоем…» Девчонка глаза распахнула. Она, небось, об этой книге только слышала. Ещё бы: лишь редкие счастливчики имели журнал «Москва», где роман был напечатан. Вадим за большие деньги достал на три дня и переснял на ротапринте в институте у отца… Лариса послушала, восхитилась, но когда Вадик сказал ей, взяв ласково за руку: «Давай сбежим отсюда! У меня тут недалеко дача, ключи с собой. За двадцать минут на троллейбусе доберёмся. Представляешь: уют, тишина, ночной сад, луна, яблоки прямо с дерева, бокал вина при свечах…» — она продолжила в тон: «И жаркая постель…» Его такая откровенность восхитила, он хохотнул, нагнулся, прошептал: «Это точно — будет жарко! Не пожалеешь…» Но Лариса вдруг встала и сказала — хорошо, хватило ума понизить голос, чтоб другие не слыхали: «Тебе, Лесняк, не хватает коровьевского обаяния. Так что, прости…»
Вот сучка! Он перед ней распинался, а она-то книгу, похоже, читала… Нет, Вадик к таким насмешливым отказам не привык, знал, что хорош собой, нежен, умён…Потом, правда, как-то встретились случайно, он поехал её провожать, завёл в бар, подпоил, думал — последует продолжение. Так нет же, вновь отшила его! Ну, да фиг с ней. Девчонки, особенно если их менять почаще, занятие, конечно, приятное, бодрящее. Но есть другое дело, которое нравится ему больше всего — азартное, будоражащее кровь.
