Патрик Рамбо - Кот в сапогах
Сент-Обен ничего не ответил, он задумался было о Розали, как вдруг целая череда взрывов заставила его вздрогнуть. Под насмешливым взглядом часового, прислонившегося к решетке аркад, Давенн размахивал тростью, грозя отдубасить сорванцов, которые бросали петарды под ноги прохожим, но мальчишки уже улепетнули в глубь парка, смешавшись с толпой гуляющих.
— Шум этого сорта меня ужасно нервирует, — буркнул Давенн раздраженно.
— В Вандее ты еще не такого наслушаешься. Ну, мы пришли, сейчас поднимут занавес. Поспешим, не то пропустим начало.
И Сент-Обен снова взял его под руку.
Перед театром на улице Фавар толпился народ. Дело было не в пьесе — довольно посредственной драме «Филипп и Жоржетта». Театралы собрались потому, что двух занятых в ней актеров, ранее уклонявшихся от воинской повинности, должны были отправить в Рейнскую армию: Эльвью и Гаводон, так звали лицедеев, уже получили повестки.
— Мои часы!
Несмотря на усиленную охрану и агентов в штатском, воры использовали толчею по-своему: шарили по карманам и кошелькам, умыкали бумажники, даже шляпу стянули прямо у караульного с головы. В зале публика гудела, распалялась, толкуя о насильственном рекрутском наборе, проклинала Конвент. Когда один из двух пресловутых актеров вышел на подмостки, его едва можно было расслышать — рукоплескания заглушали голос. А самая незначительная реплика внезапно обретала двойной смысл:
— А этот юный Бонфуа, с ним что сталось?
— Отправился искать счастья в дальней стороне.
— В Вандее? — крикнул какой-то зритель, и зал устроил ему овацию.
Давенн оглянулся на своего спутника и сообщил вполголоса:
— Гаводон завтра поутру уедет со мной в нантском дилижансе. У тебя остается еще несколько часов, чтобы решиться. Роялистское агентство оплатит путешествие.
Буонапарте принялся заботливо лепить свой образ. Когда, верный старинной дружбе, он посещал мадам Пермон, которая после кончины мужа, умершего от мозговой горячки, переселилась в скромный домик на шоссе д’Антен, генерал раздавал беднякам с улицы Сен-Николя, которым она покровительствовала, дрова и хлеб из армейских запасов. Однажды, когда он в шляпе с пером и натертых воском сапогах вышел из своей новенькой кареты с гербами Республики, его окликнула женщина: «Гражданин офицер, у меня ничего больше нет! Я утоплюсь вместе с детьми, да, с теми пятью, что у меня остались!» Ее звали Марианна Гюве, в руках она держала мертвого ребенка. Дитя погибло от голода. Ее муж, кровельщик, разбился насмерть, когда чинил крышу дворца Тюильри. Буонапарте сунул ей пачку обесцененных ассигнатов. Позже, сидя в зелено-белой гостиной семейства Пермон, генерал с озабоченным видом произнес:
— Этой женщине нужно предоставить небольшую пенсию. Вы не могли бы справиться поточнее, как с ней обстоит дело?
В другие дни Буонапарте навещал мадам Пермон в ее ложе в театре Фейдо, который она по совету врача посещала регулярно: ей было необходимо рассеяться. Однажды субботним вечером, ужиная в компании мадам Пермон, он в общих чертах наметил планы сближения их семейств:
— Не пора ли вашему сыну жениться?
— Это зависит от него и только от него, — отвечала она.
— Профессия у него есть.
— Он пока всего лишь ученик Ораса Верне, в живописи он делает самые первые шаги…
— Но он говорит на четырех языках, весьма искусно играет на арфе, сочиняет стихи…
На уме у Буонапарте в первую очередь были десять тысяч ливров ренты, причитавшиеся молодому человеку, и он предложил женить его на Полине:
— У моей сестры ничего нет, но на том посту, который я занимаю, я смогу обеспечить вашему сыну хорошее место.
— Мы спросим его, Наполеон.
— А Лора, ваша дочь? Ее можно бы выдать за Луи. Или даже за Жерома.
— Жерома? Но ваш брат еще ребенок. И Лора тоже. Вы сегодня всех готовы поженить!
Немного сконфуженный, Буонапарте засмеялся. Поцеловал руку мадам Пермон и добавил:
— А мы?
— Что — «мы», Наполеон?
— Не пожениться ли нам?
Удивленная, ошарашенная, мадам Пермон расхохоталась и, вытирая слезы, насилу проговорила:
— Вы шутите?
— Ни в малейшей степени.
— Мой бедный муж умер всего две недели назад…
— Вот и давайте, как только истечет срок приличествующего траура, начнем слияние семей с нашего брака.
— Мой дорогой Наполеон, я гожусь вам в матери.
— Подумайте хотя бы.
— Тут и думать нечего!
И она снова покатилась со смеху.
Задетый за живое, крайне раздраженный, Буонапарте вышел из комнаты. Оставшись наедине с дочкой, мадам Пермон сказала ей:
— Видишь, Лоретта, у твоего-то Кота в сапогах на месте сердца — желудок.
Баррас был щедр, а Роза де Богарне крайне расточительна. Он оплачивал учение великовозрастных детей виконтессы, которых она сплавила с глаз долой, чтобы казаться моложе. Эжена пристроили в так называемый Ирландский коллеж, издавна обосновавшийся в Сен-Жермен-де-Пре, Гортензию — к бывшей камеристке королевы мадам Кампан. В армейском фургоне Баррас посылал дичь и домашнюю птицу к столу в Круасси, в дом, который Роза снимала у своих друзей, наезжая туда не чаще чем раз в неделю, исключительно затем, чтобы принимать там его. Добирался туда Баррас верхом в сопровождении жандармов. При каждом его визите она жаловалась на скудость средств, посылала к соседям, прося одолжить то посуду, то бокалы. Там она чувствовала себя слишком оторванной от Парижа, а в ее апартаментах на Университетской улице ей было тесно. Именно поэтому, не желая киснуть в такой ужасной дали, она предыдущим летом обосновалась на северной окраине столицы. Ту недавно замощенную улицу, чье первоначальное название «Шантрель» (так называется одна из скрипичных струн), переиначили в «Шантрен» («Голосистую»), имея в виду лягушачьи хоры на былых болотах, исчезнувших, когда туда пришел город. Некая танцовщица из Оперы, только что покинувшая своего любовника, знаменитого актера Тальма, сдавала внаем двухэтажный особняк с мансардами под самой крышей, каретным сараем, конюшней, которая требовалась Розе для двух подаренных Баррасом лошадей, и садиком. Итак, виконтесса эту виллу сняла.
На какие деньги? Она посетила банк Матиссена и Сиссена в Гамбурге, чтобы вытянуть из них деньги под три векселя, выписанные на ее матушку, оставшуюся на Мартинике, несмотря на английскую оккупацию; благодаря новоявленным светским знакомствам ей удалось также возвратить часть своего некогда конфискованного добра — драгоценности, мебель, наряды. Этого не могло хватить, но она рассчитывала, что Баррас оплатит ее долги, ведь размах у нее был немалый: едва переехав на бывшую улицу Шантрен, Роза предприняла целый ряд разорительных усовершенствований. Распорядилась расширить крыльцо, ведущее на веранду, повсюду развесить зеркала, а в спальне на фоне деревянного столика и светло-желтых кресел установить бюст Сократа.
Баррас задумал хитрый ход: чтобы избавиться от Розы, толкнуть Буонапарте в ее объятия. И нашел доводы, способные убедить генерала:
— Знаешь, она дочь богача, владельца плантаций сахарного тростника Таше де Ла Пажери.
— Аристократ?
— Да, колонист благородных кровей. У него сто пятьдесят рабов.
— Я ничего не смыслю в рабах…
— К тому же она виконтесса. Она и к прежнему режиму причастна, и к новому. Тебе надо бы об этом подумать, ты ведь только и говоришь что о выгодном браке.
— Но в конце концов, гражданин депутат, это же твоя любовница!
— Между нами только дружба, она мой дорогой друг и не более того. И потом, тебе, генерал, сейчас самое время о себе подумать. У нее есть титул, связи, красивая вилла. Она придаст тебе вес.
— Ты так думаешь?
— Я это знаю.
Вилла на улице Шантрен в конце концов убедила Буонапарте: она создавала видимость богатства; распаляемый более корыстью, нежели иными соблазнами, он стал принимать приглашения вдовы Богарне и приударил за ней.
В эти вечера, разделавшись с будничными делами полицейской и интендантской службы, он становился любезным и забавным. Гости Розы были им очарованы, да он и сам себе нравился в этом старорежимном кругу, враждебном правительству и одновременно ищущем его покровительства, ему стало вольготно среди таких персон, как мадам де Ламет, дочь доминиканского плантатора, ныне негоцианта из Байонны, или самая настоящая герцогиня мадам д’Эгюийон, или мадам де Галлиссоньер, чей муж был в эмиграции; недурно поладил он и с маркизами де Коленкуром и де Сегюром. Чтобы покорить сердца дам, более впечатлительных, однако имеющих влияние, он рассказывал им истории о привидениях, причем заботливо подготавливал мизансцены.
— Дорогая виконтесса, — говорил он Розе, — нельзя ли потушить эту люстру, тот светильник и еще вон тот, чтобы создать полумрак?
