Магда Сабо - Пилат
— Пить хотите? — спросил ее сторож. — Дать, может, кружку?
— Нет, спасибо.
Старая покрутила колесо, оно шло легко, как и прежде; зажурчала вода, она была белой, мерцающей, юной. Нет, сказала она, пить ей не хочется, только на колодец хотела взглянуть.
Прошла мимо женщина, толкая велосипед, поздоровалась с ними — как все еще здороваются с незнакомыми людьми в провинции, на городских окраинах — и исчезла в тумане, в той стороне, где был другой выход из Бальзамного рва, к улице Ракоци. Собака опять залилась протяжным, нескончаемым лаем.
— Можно тут посидеть? — спросила старая.
Винце был тут настолько близко, что она чувствовала: если сторож оставит ее одну, уйдет или отвернется хотя бы, Винце сразу окажется рядом, ощутимо, реально, и она наконец узнает, что должна сделать.
— Сидите хоть сколько, мне-то что?
Сторож отвернулся. Красть здесь нечего, кроме разве что кирпича; да много ли она утащит его в этой старой сетке, а остальное все заперто в складе, у склада — собака. Что в этом тумане можно делать возле колодца, одному богу ведомо; может, квартиру старуха должна получить здесь — вот и пришла посмотреть, порадоваться заранее.
Он вернулся к собаке, поправил на ней ошейник. Собака была беспокойна и не отозвалась на прикосновение руки — прежде она обрадовалась бы этому; ночью они хорошо понимали друг друга — ведь у них была одна служба, одно дело на двоих; днем же собака была собакой, он — хозяином, он спал, ел, валялся в постели до начала дежурства. Но по ночам граница меж ними как будто стиралась, и сторожу было приятно, что он не один. Сейчас собака явно тревожилась, она и не выла уже, а скулила. Сторож легонько стукнул ее, чтобы она замолчала.
Винце был здесь, он настолько был здесь, что к нему не нужно было обращаться особо. Старая не видела его, но чувствовала, что он стоит рядом, — и мысли ее словно этого только и ждали: тьма в голове постепенно редела, путаница сменялась порядком. Она не стала рассказывать Винце, как трудно ей было дождаться встречи с ним и как невыносимо пуста, беспросветна ее жизнь без него, — Винце и так это знал, он тоже не рассказывал ей о том, где он был и что делал до этого дня; все же было странно немножко, как естественно слился он с этим новым жилым массивом. В близком присутствии Винце не было ничего сверхъестественного: он явился точь-в-точь таким же, каким был в жизни, с той лишь разницей, что стал домом, кварталом, электрической лампочкой на столбе; и было лишь удивительно, что его можно составить, собрать из отдельных частей: проводов, кирпичей, балок. Как человек превращается в здание? Почему? Жаль, что Винце молчит, не рассказывает ей о том, что так хотелось бы знать; придется, значит, самой обо всем догадываться — что ж, если будет время, она, пожалуй, и догадается; Винце иногда доставлял ей такую радость: давал ей самой додуматься до чего-нибудь, лишь подталкивая назаметно к правильному решению; его глазки-горошины сияли, он весь лучился счастьем, когда ей удавалось своим умом найти нужный выход.
«Как ужасно, — думала старая, задумчиво вращая колесо и глядя на струю: у струи была лебединая шея, белая, нежная в лучах фонаря. — Ей так трудно со мной, я так ей мешаю — и не знаю, что делать».
Иза, живущая в ней, нахмурила брови и резким, высоким голосом произнесла: «Я устала».
— Видишь, я ей в тягость, я ее утомляю, — объясняла старая Винце. — А ведь она такая славная девочка и так много работает. Ты бы видел, сколько она дает мне денег: у меня полон шкаф сотенных. Мне так стыдно, что я ничего не могу для нее сделать.
Винце исчез.
Он исчез так же полно и без остатка, как явственно и ощутимо присутствовал минуту назад — и сам квартал словно провалился куда-то, силуэты зданий расплылись в размытые пятна. Он сердится на нее и не хочет помочь. Старая сразу почувствовала, что замерзла, руки без перчаток закоченели от холодной воды. Туман вновь стал враждебным и плотным. Собака завыла.
Со стороны улицы Ракоци шли шумной компанией, взявшись под руки, парни и девушки. «Молодежь, — думала старая. — Им и туман не туман. К университету идут, смеются — смеются, как Антал и Иза в юности. Я совсем глупая. Винце не отвечает».
Она сидела, глядя в землю; грязи вокруг колодца было еще больше, заботливо начищенные черные туфли ее по краям жирно блестели. Усталости она не чувствовала — скорее какое-то непривычное напряжение, и словно бы видела и слышала все гораздо острее, чем прежде. Слышались крики, ругань, хлопанье двери, донесся звон колокольчика над входом в пивную. Кто-то зашлепал по грязной дороге; звук приближался. Собака молчала, но старой сейчас это казалось страшнее, чем прежний жуткий вой.
— Ночевать, что ли, здесь будете? — спросил сторож, но для того лишь, чтобы сказать что-нибудь. Какое ему дело: сидит человек у колодца — и пусть сидит.
Кто-то брел по дороге прямо к ним, распевая, с надрывом, со слезой в голосе: «Белый голубь над селом летает». Старая тут же увидела то, о чем говорилось в песне, только голубь был не белый, а серебристый, и летел в небе, словно самолет, неестественно развернув неподвижные крылья. И село было необычным, сплошь состоящим из одинаковых домиков с черепичными крышами и крылечками, словно в киножурнале.
— Эй, — услышала она голос сторожа. — Не туда, не туда, прямо иди. Улица Ракоци — там. Куда тебя несет?
Старая всю жизнь смертельно боялась пьяных. Ноги у нее занемели; встав, она оперлась на колесо, оно заскрипело; старая виновато посмотрела на сторожа, но тот был теперь занят пьяным, который что-то ему объяснял, стоя на середине дороги, и показывал на одно из зданий. Косолапый, сутулый, он напоминал в тумане какого-то отощавшего медведя.
«Надо уйти отсюда», — подумала старая. Ничего она не достигла, чего хотела; ничего ей нынче не удается. Винце ушел безвозвратно. Сторож втолковывал пьяному, что ночью на стройку ходить запрещается, а тот в ответ кричал, что получает здесь квартиру и никто не может ему запретить посмотреть, как движется дело. Что-то треснуло: кажется, доска; старая, испугавшись, торопливо пошла в сторону зданий.
— Убирайся отсюда, — сказал сторож, — убирайся, пока я собаку на тебя не спустил.
Старая совсем перепугалась. Вдруг собака не поймет, что нужно прогнать этого пьяного, и бросится на нее? Она побежала по дороге, меж одинаковых, как близнецы, домов. Немного подальше, помнится, дорогу пересекала тропа — может, на ее месте сделали хорошую пешеходную дорожку; если пойти по ней, можно выйти прямо к трамвайным путям. Там она переждет, пока все успокоится, и тогда вернется. Проходя мимо зданий, она касалась рукою стен, на ощупь они были влажными и прохладными, как лицо Винце в тот, последний день, и даже серебрились как его лоб.
— Пошел отсюда ко всем чертям! — слышала она крик сторожа. — Да будь ты хоть ангел господень, все равно я тебе ничего ночью не стану показывать!
Ангел?
Она замедлила шаг. Через грязь был проложен дощатый настил, теперь она шла по нему и, на минутку забыв обо всем, смотрела на свои ноги и тихо радовалась: смотри ты, нигде не залезла в грязь. Хорошая вещь — очки, так уверенно в них себя чувствуешь. По доскам, должно быть, возят тачки к последнему, не достроенному еще дому. Она шла и шла, удаляясь от голосов, и вдруг испугалась, обнаружив, что прошла совсем рядом с собакой; старая замерла от ужаса, но собака вела себя непонятно: она лишь глядела на нее, и глаза у нее были какие-то тусклые, словно бы даже испуганные. Собака тявкнула, слабо, пискляво, как Капитан. Старая повесила сетку на другую руку.
— Убирайся, тебе говорят, — слышалось за спиной. — Куда старуха-то делась? Видишь, человека прогнал!
«Иза, — сказала старая живущей в ней Изе. — Не сердись. Не могу ничего придумать. Отец здесь, но не так, как я думала, отец стал домом, дорогой, бетоном, он не отвечает».
Она шла и ломала голову, что может сделать для Изы, которая сейчас, в тумане и в ней, снова превратилась в ребенка, в кудрявую девочку в переднике, с мокрым носом, с искаженным от плача ртом. «Ты меня так раздражаешь, — тонким плачущим голосом пожаловалась матери девочка Иза, — ни минуты покоя, только и думаю что о тебе. А моя работа!» Это было так странно: образ, голос и смысл не подходили друг другу, шепелявая Иза в туфлях на бантиках — и эти слова: «раздражаешь», «работа». «Никакой жизни у меня не осталось. Ты такая неловкая. Такая неумелая. Так все вокруг горько, и нет никакого выхода».
«Милая моя, — думала старая. — Бедная Изонька!»
Сторож и пьяный все еще спорили; она добралась до крайнего дома — и тут совсем растерялась: к трамвайной линии здесь нельзя было выйти, на месте бывшей тропы тянулась проволочная изгородь. Нужно идти обратно, опять мимо той страшной собаки. Ей стало жутко.
Дощатый настил здесь раздваивался. Одно ответвление, лежащее на голой земле, поворачивало и шло через грязь обратно, другое — прямо и вверх, в недостроенный дом, где еще не было лестничной клетки. На досках были набиты рейки: чтоб легче входить наверх. Будь она помоложе, она могла бы взять и взбежать туда, прямо на этажи; прежде она любила, раскинув руки, бегать по дощатым настилам.
