Дойвбер Левин - Вольные штаты Славичи: Избранная проза
— Мотэ! Степа! На площадь! Анархиста поймать! Поняли? — кричал Губарев. — Под вашу ответственность! Поняли?
Батько умирал. Раскинув руки и ноги, лицом вверх он лежал на земле и вяло шевелил губами, как будто шептал что-то. В руке он цепко зажал плетку. Пуля попала в живот. Кровь сочилась из раны и ручейком сползала с малиновой черкески на черный лакированный сапог.
— Кончается, — сказал Степа.
Очкастый, наоборот, стремительно и бурно подавал признаки жизни. Он дрыгал ногами, юлой вертелся и визжал пронзительно, как поросенок, которого режут. При падении он потерял очки, и теперь Степа мог видеть, какие у него глаза: карие, маленькие и очень близорукие.
— Шибко как орет, скотина, — сказал Мотэ, — оглохнуть можно. Пристрелить, что ли? Как думаешь?
Мотэ сказал это нарочно, чтобы припугнуть. Сказал он негромко, но так, чтобы очкастый слышал. И, верно, помогло. Присмирел очкастый, затих. Руки он сложил на груди, рука в руку, и сделался похожим на младенца в колыбели.
— Подействовало, — шепнул Мотэ, подмигивая на очкастого.
На пустой площади со стороны слободы показались редкие цепи красных. Они не доверяли тишине и подкрадывались осторожно, держа винтовки на весу, готовые открыть огонь в любую минуту. Но Степа их предупредил:
— Не бойсь! — крикнул он, — подходи смело! Никого!
Первый к ребятам подбежал муж Либе — Менахем, кузнец, черный, худой, в прорезиненном пальто. Запыхавшийся, потный, но веселый, он с разбега пнул очкастого сапогом и шумно захохотал:
— Главарь, что ли? — спросил он.
— Да, вроде, — сказал Степа. — Анархист.
— Ага! Так вот он какой! Слыхал! Как же!
Менахем внимательно вгляделся в очкастого.
— По роже так дурак, — сказал он серьезно. — А, впрочем, черт с ним.
И сейчас же заговорил о другом.
— Понимаешь, — рассказывал он о недавнем бое. — Мы их, дьяволов, в речку загнали. Мосты-то мы взорвали. Деваться им некуда, крутом наши, — они вплавь. Барахтаются в шубах, при полном снаряжении. Ну, многие которые кричать стали: «Пять золотых десяток тому, кто вытащит!» Понимаешь, народец какой? Карманы набиты золотом, погибают, а больше пяти десяток не дают, душа не дозволяет…
— А вы что? — спросил Мотэ.
— А мы известно что, — сказал Менахем. — Мы из пулеметов, раз, раз — потопили до единого. Да, ребята, вот что: говорят, тут у вас погром был. Как мои, не знаете?
Степа молчал.
— Не видел, — сказал Мотэ. — А не слыхать, чтобы их трогали.
— Ну, ребята, пока, — заторопился Менахем. — Я — домой, к женке.
Но Мотэ его остановил.
— Ян где? — спросил он.
Менахем безнадежно покачал головой. — Не спрашивай, Мотэ, — сказал он.
Ребята встревожились.
— Что? Убили?
Менахем не ответил, он махнул рукой и ушел.
Где-то в переулке еще шел бой, по на площади красные уже располагались безбоязненно. Провели партию пленных, среди них был и Антон. Он и тут выступал степенно, гусаком. Пленных и захваченные двуколки загнали на церковный двор, благо двор был обширнейший. У ворот поставили два пулемета и охрану.
— А с этим что нам делать? — сказал Мотэ, показывая на очкастого.
Степа задрал голову и крикнул вверх Губареву:
— Слышь-ка, Губарев! — крикнул Степа, — анархиста куда?
Сверху, с колокольни ответил голос Губарева:
— Держи пока! Не отпускай!
Вдруг за спиной Степа услыхал голос отца, Осипа. Осип был вне себя. Он яро кричал и ругался на всю площадь.
— Вот ты где, гад, — кричал он. — «Воля», «воля», а сам грабить, бить! У, ты, подлюга! Убббью!
— Стой, батя, не дури, — сказал Степа, повернувшись к отцу, — не дури — говорят. Он нам для суда нужен. Стой, ну!
— Степа, сын! — захныкал Осип, — ну, дай его стукну! Ну, разок хоть! Ну!
— Не дури. Не дури, — Степа был строг и неумолим. — Издеваться не позволю. Катись отсюдова, батя.
— Степа! Сын! — хныкал Осип. — Ну, разок! Ну!
— «Разок! Разок!» — передразнил Степа. — А помнишь, как крыл нас? Еще речи держал, оратель!
— Ну, верно! Ну, сволочь я! — кричал Осип, ударяя себя кулаком в грудь. — Ругал, верно! А не буду! Вот те крест не буду. Хоть в острог сажайте, хоть куда! Свой же брат, мужик, беднота, сажает. За дело сажает. А эти-то, гады, что? Они-то что? Дай, Степка, стукну! Христом-богом прошу. Ну!
Степа засмеялся:
— Эх, ты, анархист, — сказал он: — «Христом-богом»… Ничего тебе не дам. Проваливай! Катись!
Глава шестнадцатая
Итоги
В этот же день вечером в комсомольском клубе собралось человек семьдесят: все ребята, кроме Яна и Меера, которого под самый конец боя задела шальная пуля, — партийная ячейка в полном составе, бойцы из отряда, командиры и комиссары, кой-кто из жителей, главным образом из «низа» и со слободы. За окном еще хлопали нечастые выстрелы, — по дворам, по огородам, по сараям вылавливали отдельных героев вольно-партизанской, — еще догорали мосты на реке, из домов еще выносили изуродованные трупы убитых в погроме, а в большой комнате клуба, набитой до отказу, сурово и точно уже подводили итога двум минувшим дням.
Открыл совещание Уре Каданер. Он как-то постарел за эти два дня: оброс колючей щетиной до самых глаз, а лицо было усталое, дымное. И говорил он тяжело, явно превозмогая усталость и сон. Говорил сидя, скрещенными руками подпирая небритый подбородок.
— Ну вот, товарищи, — сказал он, — вот и кончились Вольные штаты. Продержались они недолго, всего лишь тридцать три часа, муха и та больше живет, а между тем обошлись они нам недешево. Для осмотра и для подсчета в нашем распоряжении было мало времени — с часу дня до девяти вечера. Оглашаю пока предварительные данные. — Каданер вынул из обшлага шинели лист бумага. — Итак, потеряно наших товарищей: повешенных, расстрелянных, зарубленных и павших в бою, — громко прочел он, убитыми: тринадцать человек, ранеными: шестнадцать человек, пропавшими без вести: семь человек. Среди них: коммунар Андрей Иванович Шабанов повешен, коммунар Александр Никифорович Руднев расстрелян, коммунар Бер Мовшевич Гезин зарублен, коммунар Казимир Брониславович Гущинский зарублен, комсомолец Ян Севастьянович Ольшевский убит, командир Владимир Васильевич Горелов убит. Жителей убито: мужчин двадцать девять, женщин тридцать две, детей двадцать четыре. Ранено: мужчин одиннадцать, женщин сорок, детей семнадцать. Пропало без вести: мужчин шесть, женщин девять, детей пять.
Каданер сложил бумагу в четвертушку, сунул ее в карман и вдруг сказал очень тихо:
— Память павших предлагаю почтить вставанием.
Встали.
— Повторяю, — заговорил Каданер опять после того, как все уселись, — повторяю: данные предварительные. Окончательные результаты, надо думать, будут еще более страшные. Но это не должно нас пугать. Мы затеяли большое дело, и спокойно работать нам еще долго не дадут. Эго мы должны знать, к этому должны быть готовы. Кой-кому, все вы знаете кому, их немало — от кулака Корней Солоненкова в Самсоновке до господина Черчиля, или как его там, в Лондоне — кой-кому наше дело не по вкусу. Ну и гадят помаленьку. А то и не помаленьку. Кто как умеет. Но сейчас не о них разговор. С ними мы справимся, если… Нот об этом «если» и поговорим. Каковы обстоятельства данного случая? Мы знали, что вокруг Славичей ходят бандиты. Что за банды, откуда банды, это нам было ясно. Мы все силы кинули на внешние фронты. Тут мало кто остался. И всякая гниль и сволочь, анархисты, кулаки, контра всякая, этим воспользовалась и стала орудовать у нас в тылу. Мы об этом знали, знали за много дней до налета. А что сделали? А ничего не сделали. Сидели и ждали, когда они соизволят пожаловать. Это было не просто ошибкой, это было преступлением. За это нас еще взгреют. И правильно. Следует. Я знаю, вы вот сидите и молчите, а сами небось думаете: «Чего дурака валяешь, Каданер? Что мы могли сделать?» А я скажу так: мы много чего могли сделать. Во-первых, — Каданер согнул палец, — нам надо было приложить все усилия к тому, чтобы свести к минимуму те предпосылки, которые рождают факты, подобные этим Вольным штатам. То есть: по отношению к активному врагу, — к агитаторам, к шпионам, о которых мы знали, — да, знали: и Солоненкова знали, и дьяка знали и других знали; знали, а не трогали, церемонились, — надо было с самого начала принять меры крутые и решительные, а мы благодушествовали, ждали чего-то и дождались. Дальше: скажем прямо, честно, по-большевистски, нечего глаза закрывать. С бандитами шли не одни кулаки, шли и середняки. Не очень уверенно, не очень много, но шли. И это только по нашей вине. Середняк, как правило, с нами. Но революции два-три года, а мужик столетия жил в темноте. Он многого не понимает, он часто срывается, кидается туда-сюда. А наше дело было, чтоб он понял. Нужна была огромная работа, чтоб он не только на своей шкуре и с большим запозданием понял, кто ему друг и кто ему враг, кто прав, кто неправ. Надо было сделать, чтоб он еще до этого понимал, почему мы правы, а анархисты всякие и бандиты — враги. Мы и тут мало что сделали. Второе, — Каданер согнул безымянный палец, — когда банды уже оформились и стали реальной угрозой, нельзя было выжидать и гадать, когда они наконец пожалуют, а нападать первыми. Опять, думаете, заврался человек. Нападать! А силы откуда было взять? а оружие? А теперь откуда взяли? Сами мало-мало наскребли и уезд помог. Но ведь и неделю тому назад мы могли сделать то же. А мы, товарищи, прохлопали. Вот оно «если». Слов нет, бились мы сегодня хорошо, не спорю. И дисциплину показали. Я знаю: тут многие хотели сгоряча еще вчера полезть в драку. Их сдержали. Это верно. Вчера это внутреннее выступление только попортило бы, а сегодня помогло. И здорово помогло. Это все верно. Но ведь не только в этом дело. Когда приставишь нож к горлу, тогда и дурак поймет, что смерть и что спасаться надо. А надо было сначала не допускать этого безобразия, что творилось тут целых полуторы суток. Революция, товарищи, не означает — пассивно выжидать. Революция — это наступление, завоевание. Понимать надо.
