Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 5, 2000

Очерк первый, вступительный

Кое-что о российской интеллигенции

Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата.

Ленин не любил интеллигенцию, считал ее порождением мелкобуржуазности и видел в ней источник колебаний, сомнений, неустойчивости, свойственной российскому образованному классу. Об этом написано и сказано немало. Дело, конечно, не в цитатах, которых у любого «классика» и «основоположника» можно найти на все случаи жизни. Дело в принципиальном отношении к этому слою российского общества, к той роли, которую интеллигенция сыграла в российской истории XIX и XX столетий.

Интеллигенция дала стране основную массу теоретиков и лидеров революции (точнее, революций), и именно интеллигенция в лице ее лучших представителей принесла невосполнимые жертвы на алтарь отечественной истории новейшего времени. Прошли годы, но и в наши дни российская интеллигенция продолжает играть столь же противоречивую роль, давая стране героев, жертв и палачей.

Дискуссии о том, что есть интеллигенция, о различии между образованностью и интеллигентностью etc., столь же интересны, сколь и бесконечны. Достаточно того, чтó все мы понимаем под интеллигентом в российском смысле этого слова: образованный разночинец, оторвавшийся от своего сословия или класса, не имеющий социальных корней, зато имеющий возможность и вкус к длительным рассуждениям о смысле жизни и своей роли во всемирной истории (или «в мировой революции»). Именно отсутствие социальных корней (кроме собственно интеллигентских) создает основу интеллигентского индивидуализма, который существенно ограничивает способность представителей этого «сословия» объединяться для достижения социально-политических целей. Индивидуализм — важнейшее условие и источник того интенсивного творческого поиска, который является визитной карточкой интеллигенции и который делает наиболее выдающихся ее представителей совестью нации. Но этот же индивидуализм делает российскую интеллигенцию принципиально неспособной осознать себя как единый слой, который должен уметь защищать свои интересы.

Существуют три признака интеллигенции, которые принципиально отличают ее от других социальных групп: отношение к богатству, к истории и к государству. Во всех случаях эти отношения представляют собой смесь презрения, нетерпения и зависти. Особенно характерно это для интеллигенции французской и российской, хотя и в англосаксонских странах подобные настроения в минувшем столетии также заметно возросли.

Презрение к богатству — принципиальная особенность интеллигенции. «Собственность есть кража» — в этом политэкономическом тезисе французского социалиста Прудона заключается квинтэссенция мудрости и веры континентальной интеллигенции. Этот тезис откровенно противостоит другому классическому политэкономическому труду, написанному в англосаксонской традиции, — «Исследованию о природе и причинах богатства народов» Адама Смита. Здесь — изначальная суть конфликта: или человек должен доказать справедливость своих идей на практике — и тогда надо признать обоснованность вопроса «Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?»; или же надо сторониться низкой и грязной практики — и тогда всякий жизненный успех непременно вызывает подозрения у собратьев по классу.

Противопоставление интеллектуального поиска бизнесу, недостаточная «практичность» в повседневной жизни становились источником гордости и самоуважения континентальных интеллигентов. Интеллигенция должна быть выше грязи повседневной жизни. Только это позволит ей по-настоящему страдать за народ. Правда, предполагается наличие в достаточном количестве хлеба с маслом, сыром и колбасой, чтобы можно было страдать, не отвлекаясь на различные глупости вроде хлеба насущного. «Утром мажу бутерброд, / Сразу мысль: а как народ?» — это не из царской жизни, а из интеллигентской.

Такое положение не может быть устойчивым. Поэтому именно интеллигенция поставляет на политическую арену экстремистов разного рода — от радикалов и террористов до жесточайших реакционеров и консерваторов. Неубедительность страданий за народ за чашкой чая порождает неуемные натуры, готовые растрачивать свой талант и энергию в целях разрушения. Рахметов в этом ряду представляется положительным персонажем: он хоть сам на гвоздях спал, готовился к будущим мучениям. Его друзья же готовили гвозди и бомбы для других, видя в «адских машинах» лучший способ привести всех в светлое будущее. А напротив стоит реальный персонаж — К. П. Победоносцев. Тот самый, который по молодости лет писал письма Герцену, служил профессором гражданского права в Московском университете, а потом стал одним из наиболее жестких охранителей самодержавного режима. Тоже ведь интеллигент, нашедший свой вариант осчастливливания нации.

Именно существование рахметовых и победоносцевых, неуемных, ищущих форм самореализации, и создало в России предпосылки для большинства кровавых событий XX века.

Страдание за народ, как правило, не дает возможности сказать правду народу и одновременно побуждает видеть чуть ли не во всяком мерзавце представителя «простых людей». Боюсь, что лишь у ничтожного меньшинства из нас хватило бы мужества сказать в декабре 1993 года вместе с Ю. Карякиным: «Россия, ты одурела!», не испугавшись обвинений в пресловутом отрыве от собственного народа. И уж совсем неприлично выступать с аргументами в пользу ограничения всеобщего избирательного права — безотносительно к тому, какой вклад вносит тот или иной гражданин в благосостояние страны.

Отказ от рутинной, методичной работы в совокупности с презрением к накоплению материального богатства оборачивается своеобразным историческим экстремизмом. Все надо получить немедленно, здесь и сейчас. «Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма», — замечал С. Н. Булгаков[6].

Стремление осуществить «социальное чудо» есть во многом следствие доминирования в интеллигентской среде философского рационализма. Это неудивительно: современная российская интеллигенция есть порождение французского Просвещения с его верой во всесилие человеческого разума. Именно на этой методологической базе интеллигенция стремится осчастливливать народ. Мы знаем, как и что надо делать, поскольку владеем самой передовой (самой правильной, самой развитой) теорией.

Я вовсе не призываю здесь к тотальному агностицизму, но не могу не признать, что как раз сомнений в полноте знания нам особенно не хватает. Не хватает того самого либерализма, который предполагает признание ограниченности всякого знания, отсутствие монопольного права на обладание истиной[7]. То есть при всем внешнем «либерализме» отечественной интеллигенции как раз интеллектуального либерализма ей более всего и недостает.

Оборотная сторона прямо противоположных настроений отечественной интеллигенции заключается в ее желании обмануть общественный прогресс, обмануть историю, перескочить через естественные этапы развития общества. Иногда это даже удается, но ценой неисчислимых жертв того самого народа, за который надо страдать, и той самой интеллигенции, которой не терпится вступить в то самое счастливое завтра. А когда очередной исторический прыжок не удается сразу, то начинаются разговоры о национальной уникальности, которую нельзя измерить общим аршином.

Естественное чувство исторического нетерпения, нежелание мирится с мерзостями сегодняшней жизни понятно, однако именно оно лишает ощущения исторической перспективы, понимания связи себя, своего поколения с прошлым и будущим. Без ощущения целостности истории своей страны время оказывается «таинственной субстанцией, превращающей наше светлое будущее в наше проклятое прошлое».

Желание ускорить ход истории уживается в современном интеллигентском сознании со стремлением отыскать свою исключительность и уникальность. Мало кто готов согласиться, что Россия столь же уникальна, сколь уникальны и другие страны мира. Все страны, как и все люди, уникальны, и все они похожи друг на друга. Неготовность принять эту простую истину оказывается следствием лишь плохого знания истории других стран и нередко служит психологической формой компенсации за недостатки образования (а в некоторых, ксенофобских, случаях — и за настоящую дикость).

Трудно жить в реальной истории и видеть реальные, а не мнимые альтернативы общественного развития. «Почему у нас положение дел хуже, чем в Польше, Венгрии, Чехии, не говоря уже о Германии?» Подобный вопрос в той или иной форме задается нашим интеллигентским сообществом, а за ним следует поиск виноватого: Ельцина, Гайдара, Чубайса, МВФ, ЦРУ, жидомасонов (список открытый). Но никому не приходят в голову простые вопросы: «А почему мы не воюем с другими республиками бывшего СССР? Как мы избежали гражданской войны? Почему мы не повторили путь Боснии или Сербии?» Все уже забыли, что распад советской империи происходил на фоне бомбардировок Сребреницы, и именно они были тем мощнейшим политическим и интеллектуальным фактором, который давил на российское руководство осенью 1991 года, когда оно принимало решение о роспуске СССР. Наши стартовые условия (распад союзного государства, переплетение в нем существенно различных этнических и религиозных групп) были гораздо ближе к «югославскому варианту», и избежание гражданской войны является важнейшим достижением М. Горбачева, Б. Ельцина и первого посткоммунистического правительства России. Достижением, за которое они слышат только хулу и никогда не дождутся благодарности.