Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 11, 2000

Ну да, вечером всегда так бывает, что поговорить откровенно с кем-нибудь хочется. Особенно когда один в тайге ночуешь. Как зашумит в кронах ветер, стряхнет снег тебе за шиворот, так сразу и друзей вспомнишь, и даже жену иногда.

Дона Хуана у меня под рукой нету, приходится самому контролировать ситуацию. Чтобы на сытое пузо совсем не расчувствоваться, лучше пойти дрова к избушке потаскать, пока темно не стало.

Подходя к краю поляны, оглядываюсь: Алтынай неподвижно сидит у огня, зажав ладошки между худых колен и занавесив лицо волосами.

Чуть ниже по долине начинает трубить марал.

За день мы заканчиваем с дровами, еще раз ночуем и отправляемся в обратный путь.

Солнце блестит на лошадиных гривах, на кедровой хвое, немного даже пригревает. Справа и слева утекает вниз по долинам и распадкам желтая и черная тайга, по горизонту бесконечные вершины, кое-где тронутые глазурью снега, а выше ярко-синее небо. Блеклый летний цвет небосвода осенью густеет, исчезает дымка. Не день, а праздник, настроение — как в детстве накануне дня рождения. Скоро белковка, потом зима — самые интересные походы.

Юрка, по-моему, тоже радуется, щурит красноватые глазки, вертит во все стороны головой и состроил на небритой роже улыбку. Одна Алтынай равнодушна, едет как в метро, даже глаз не поднимет. Вот человек, а! Ну возьми ты повернись в седле, скажи — мол, красотища какая, мужики! Ну как-нибудь, елки, среагируй на окружающее-то. Нет ведь. Весь поход — безразличный взгляд на уши коня или на горизонт.

У реки уже вечерняя тень. Лошади долго пьют, мы тоже зачерпываем воду ладонями, прикидывая брод получше. Русло в крупных камнях, узкое — плохое место для переправы. Копыто между валунов зажать может. Привязываю коня к дереву и продираюсь сквозь кусты вдоль берега, ищу, где бы половчее было переехать.

— Илюха! — Я возвращаюсь. Они уже в седлах и ждут меня. — Илюха, кончай, здесь перебродим.

Лень ему маленько пройтись. Поломает ноги лошади. Ну, дело его, посмотрим; если хорошо проедет — я за ним. Самого-то по кустам лазить тоже не очень тянет.

Я съезжаю с берегового уступа и натягиваю поводья. Рядом останавливается Алтынай, мы смотрим, как Серко сопротивляется течению. Юрка уже на середине, одной рукой чуть приподнимает седельные сумки, чтоб не залило. Вокруг ног лошади образуются бурунчики.

На наших меринов можно положиться, они уже тертые-перетертые в таких делах, привычные к болотам, скалам и завалам в тайге. Иногда оглянешься — и диву даешься, как только тут проскочили. Ладно, вроде действительно можно ехать. Мой Малыш, правда, гораздо ниже.

Конь осторожно нюхает воду и заходит в стремнину, не спеша, по одной переставляет ноги, чуть подрагивая на скользких речных камнях. Алтынай, выждав немного, тоже заезжает. Юркин Серко, выходя на тот берег, зацепляется уздечкой за торчащую сверху корягу, я хорошо это вижу. Юрчик наклоняется вперед освободить голову коня, сквозь шум воды слышно, как он ругается. Тут на Серка опять накатывает обычный для него ужас. Он рвется, коряга тянется за ним и еще больше пугает. Вот, епишина мать, мне приходится остановиться на самой быстрине и ждать. Малыш немного поддается напору воды, меня залило уже до самой жопы.

Серко поднялся на дыбы, оборвал недоуздок, прыжками выскочил на обрывчик и стоит там со съехавшим седлом, трясясь всем телом. Юрка внизу потихоньку встает на ноги, с него льется вода. Я наконец трогаю Малыша, и тут кричит Алтынай. Я оборачиваюсь и вижу, что она боится ехать, но на стремнине мне не развернуться. Да, честно говоря, и злость какая-то берет: что, нельзя сразу сказать было, что страшно? Я бы взял ее коня в повод. Они же, алтайцы, все боятся воды.

Алтынай смотрит на меня и тянет руку с чумбуром в мою сторону. У нее на лице впервые заметно чувство — чувство страха, лицо кажется мне неприятным. Она видела, как упал Юрчик, она хочет, чтобы ей помогли. На меня вдруг накатывает злость, ненависть, все, что угодно.

Я нахлестываю коня по бокам, он оскальзывается, находит опору, снова оскальзывается, уже не из-за реки, а из-за меня, скачками выбирается из воды. Я бью его чумбуром по шее, по голове, по глазам и вообще куда попаду. Наверху останавливаюсь, соскакиваю и, с шипением матерясь сквозь зубы, бью кулаком ему в губы. Одной рукой повисаю на поводе, а другой бью. В глазах темнеет от бешенства. Вижу только бессмысленные от страха глаза коня.

Разбив себе пальцы, понемногу остываю.

Алтынай уже переехала и сидит на коне внизу, пока Юрка вылавливает зацепившуюся за куст шапку. Я привязываю Малыша, ловлю повод Серка и тоже привязываю к дереву, потом поправляю на нем седло.

Юрка выжимает куртку и свитер, стоя в одних трусах. Алтынай снова ушла в себя и покусывает уголок воротничка.

— Ты, Илюха, как переехал, ничего? А меня этот мудило в реку сбросил, хорошо, что у берега. Испугался опять. Какого хрена пугаться ему? Харю свою не надо совать во всякие коряги — и бояться не будешь. Ладно, надо решать, куда поедем — в сторону дома или заглянем в Узун-Карасуу.

— Я хочу домой, — говорит вдруг Алтынай. Юрка с удивлением поворачивается в ее сторону и, опустив свитер, смотрит на нее.

— Ты что? Алтынайка, смотри, какая погода. Завтра мяса добудем, без мяса как возвращаться?

На Алтынайкином лице опять появляется то выражение, которое я видел на реке, — губы как-то кривятся и растягиваются, лоб наморщивается.

— Я хочу назад, домой.

Потихоньку отхожу от них, снимая ружье. Юрка видит это и делает Алтынайке знаки, чтобы она замолчала, но я еще несколько раз слышу, как она повторяет эту фразу. Наша сторона подветренная, а голоса не слышны из-за шума реки, и маралы нас не замечают. Я вижу пока только двух маралух, вернее, одни их задницы, покрытые белой шерстью. Еще десяток шагов на полусогнутых. Где-то рядом должен стоять и бык, но мясо у него может быть невкусным, если он уже изгонялся. Ближе подходить боязно, а то спугну.

Бью пулей по хребту ближайшую и тут же добавляю картечью. Слева хруст веток, между деревьев показываются на мгновенье рога. Маралух тоже не видно. Но я попал — это точно. Звук выстрела был плотный, сочный такой.

Качаются кусты впереди. Или не кусты. Нет, вроде как ноги. Бегу, на ходу перезаряжаю. Это ноги — я перебил ей позвоночник. Она скребет передними и, уставясь на меня выпуклым глазом, возит по земле головой.

Я стреляю за ухо. Края ранки сразу белеют. Напряженное в предсмертной борьбе тело как будто расслабляется, голова падает, начинает постепенно тускнеть глаз. Зверь умирает тихо, без единого звука. Я опять перезаряжаю, достаю сигареты.

И вдруг опадают вздыбленные от боли бока, ребра выталкивают воздух из мертвого тела, и в траве погасает стон.

Подходит Юрчик в сапогах, трусах и с ружьем. Стоит, смотрит на зверя.

Ну, теперь уж точно домой. С мясом-то. Алтынай как угадала, а?

Сергей Новиков

У земных переправ

Столбовая тоска,да цыганская ночь,да плацкарты холодной скупое окнообступают меня — и ничем не помочь.И стихи не стихи,и вино не вино.Что я видел?Что знал?Что запомнить успелиз невнятицы этой, любимой до слез, —той, где лес за спиною шумел и шумел,той, где с неба худого лилось и лилось…Где на рынках осенних я трогал плоды,и вязало мне рот золотой мушмулой,где по небу несло облака, как плоты,и вздымался над детствомстеклянный прибой.Я друзей не сберег и казны не скопил,оставляю в наследство сплошные долги:деревянный мой дом в полдесятка стропил,фотографии желтые и черновики.И, с собою от вас ничего не забрав,выхожу налегке, с чем явился,под дождь,где бессильнее ропот и громче галдежу земных переправ, у земных переправ…

Из ничего, из пеныкипящего житьяты входишь в эти стены,заветное дитя.В тревоге и испугек тебе склонится мать,тебя отец на рукибоится ночью взять…Кем будешь ты воспрошен?Приговорен — к чему?Какою силой вброшенты в эту кутерьму?Тебе — орел иль решка?А впрочем — все равно:поблажка иль насмешкау нас равны давно.Я, время просеваяу века на краю,невольно прозреваюв твоей судьбе — свою,где сладость и проклятьенедлинного пути,обнявшись, словно братья,стоят —не развести…Ни с чем не разминешься,а мир летит во тьму.Лишь ты во сне смеешьсяневедомо чему.

Ты стала частью опыта,сухим прищуром глаз.Твой след соседним тополемоплакан столько раз.Забытая основатех дней, мой давний гость,ты вскоре станешь словом,произнесенным вскользь.А пламя подоплекисквозь стелющийся дымсверкнет из тьмы немногим:похоже — нам двоим.

О, как таинственно и юнозамрут сердца у горожан,когда неслышный, словно шхуна,причалит к берегу туман.И, упакован влажной ватойи мелом выбелен сплошным,мерцает март голубоватымкаким-то светом навесным.Не хлопнет дверь, не звякнет обод,и так безгласность глубока,что переходит вдруг на шепотхозяйка бойкого лотка.И мир волшебный осязаемна ощупь разве… Как впотьмах.И мы друг друга не узнаемв пяти шагах, в пяти шагах.И прямо с улицы проточнойвлетает в дом шальной щенок,парной и зябкой мглы молочнойнатаскивая за порог…

В том городе, где дождики шумных волн десант,в мансарде жил художник —богема и талант.Каморка в пять квадратов,шикарные дела.Но, главное, квартплатаумеренной была.Жилец без денег вечно,долгов невпересчет.Он гений был, конечно.Иначе — как еще?Он Музою божилсяи в горе кисть хватал,он спать к утру ложилсяи к вечеру вставал.Там женщина парилав чердачной тесноте,ему обед варилана электроплите.Там пили, и смеялись,и крались в сад курить,чтоб, не дай Бог, хозяеввнизу не разбудить.Увы, художник умер.И женщина ушла.В мансарде, словно в трюме,крысиный писк и мгла.И вот вчера, я слышал,просился на постойв ту комнатку под крышейбухгалтер холостой.

Алексею П.