Владимир Личутин - Миледи Ротман
… Матово серебрилось окно над изголовьем, роняя кованую чешую полдневного света, и на нем, как бы обтянутом тонкой фольгою, отпечатались отекающие пузырьки кипящего олова, похожие на слезы. Какая пора года на дворе? Да кто его знает, ибо все месяцы как бы слились и утратили свою характерную отличку. Где-то в верховьях реки времен случилась запруда, и вода течет тонкой струйкой, едва сочась между каменьев.
Тишина погуживала мерно, сиповато, со звенящей нервной дрожью, будто свиристели над ухом провода высокого напряжения. Весь мир замер в ожидании родин Вестника или уже скончался, не дождавшись Спасителя, и лишь он, Братилов, будто муравей, замурованный в каплю янтарной смолы, остался в своей торжественной праздничной келеице, заполненной жидкой слюдою.
… Милая, и неуж не ведаешь ты, что нам загадано быть вместе? Последние времена выметали нам козырную карту, чтобы мы, не труся, поставили на кон души свои как последнее богатство.
У Братилова появилось чувство, что весь мир закатали в жестяную банку и жить ему осталось столько, насколько хватит воздуха. Братилову вдруг открылось, что человечеству было отпущено живое время и мир спешит распорядиться остатками его по своим безумным прихотям. И по тому, как торопится, пытаясь что-то предпринять и измыслить лукавое, сыскать неожиданную лазейку, чтобы отсрочить сроки, по тому, как бесшабашно относится к матери-земле, почитая ее временницей и мачехою, видно, что живого времени осталось совсем мало; человечество стремительно летит в тартарары со всем нажитым грехом, и дело вовсе не в том, что кончается одна тысяча лет и начинается другая, но приходит конец Божьему потворству и оберегу, и мертвое время все плотнее, все безнадежнее обжимает со всех сторон островок жизни, скукоживает его, жадно обгрызая углы, как шагреневую кожу. Скоро наступит власть мертвого времени, пока из грядущей мглы, из вселенской пены не воскреснет новый младенец и не размотает, не размутовит из горсти песчинок, добытых со дна, новый свиток живого времени. И тогда воцарится новый человек и наступит новый отсчет лет.
И нет никакой реки времени, той самой Леты, которая все уносит с собою, а есть лишь вселенское бучило без конца и края, бездонное улово, в котором сплетаются косицы живых струй, и в этом-то кружале, то подымаясь со дна, то вновь погружаясь, зарождается нечто живое и уходит, исполнив Господний урок…
Ибо у реки предполагается начало и конец, а космическое кружало — это вечный вихрь, в родове которого живет плодящая невидимая матка. И Солнце, наш родитель, словно поплавок в этом улове, то подымаясь, то опускаясь, лишь помогает нам подсчитать отведенные сроки.
* * *Человек свободный повязан внешними путами, но зато раскован внутри. Как хорошо, братцы, лежа в кровати, блуждать по потемкам сознания, бессмысленно переводя взгляд с одного предмета на другой. Таких блаженств, такого полного покоя и согласия с самим собою человек не может достичь ни в каком ином деле. Потому русский Обломов не только счастливее немца Штольца, но и куда смышленее его, ибо, когда думает он, ему некуда торопиться, не с кем сводить счеты и нечему завидовать; ему лишь неохота переводить свои открытия на кальку практического дела. Уж пусть лучше всплывают всяческие соблазны из темени коварного улова и погружаются обратно, не причиняя вреда человечеству. Штольцы, желая рая на земле, переводя все в копейку и смысл, погубили мир…
… Братцы, когда под салфеткою на комоде пятьсот рублей, то можно легкомысленно воскликнуть: «Что деньги — прах!» Но повернувшись на другой бок и осмотрев смертельно надоевшую комнату, убогую, как одиночная арестантская камера, невольно продолжишь: «Но без них и друг — враг!»
Спасибо тебе, правнук Никтопалиона Салфестовича, подсуропил ты бедному художнику с реки Слободяни и невольно продлил земные сроки. Не все бывает печаль, но когда-то на смену ей приходит и радость.
… С этим благостным ленивым чувством, нисколько не желая промывать полдневною влагою проклятущие зенки свои, Братилов неохотно, через тяготу, повернулся на другой бок и, с трудом протянув руку, отворил телевизор, этот мутный глаз оскопленного нынче быка, через который приходится поневоле взирать на весь мир; не иногда и в кружевах мутной желтой пены вдруг случаются тончайшие блески смысла, если в голове у тебя не одна извилина и что-то еще ворошится в зыбучих мозговых мшарах.
Ага! Меченый призывал к продолжению революции, к выковке нового человека и вот нынче пал, как глиняный истукан, и рассыпался в прах. Словно и не высился над всеми, лукавец, подпирая головою небеса; а нынче — пыль, одни нехорошие воспоминания, а для двора — крушение всяких надежд. Хотя! Уже давно притерлись к другим одеждам, засели в прошвах и в вороту, чтобы собирать свежую кровцу. Театр одного актера приказал долго жить; нарцисс слишком нагло паясничал и лгал, не боясь близкой штормовой волны; и вот девятый вал смыл несчастного новопередельца, как мусорную щепину, в океан небытия. Меченый захлопнул дверь в коммунизм и ключ от замка угодливо закинул к памятнику Свободы. Ельцин, трижды облетая эту даму легкого поведения, манящую под юбку очередного любовника, ловко подхватил ключ и сдал его на хранение в американский госдеп: авось когда пригодится. И получив мальтийский крест, рыцарскую шпагу и мантию, поклявшись на консервированной, проверенной на СПИД крови когда-то убиенного младенца, с нетерпением уселся на трон и скорехонько напился. Король умер, да здравствует король! Дети мужиков наловчились примерять горностаевые мантии и шапки мономахов, не убоясь их горестной тяготы.
Декорации меняли прямо на глазах у публики, волочили по сцене кресла, первых дам, свиту, валюту, не беспокоясь о приличии; и все это получалось с грохотом и треском, слезами и наглым смехом прямо в лицо обалдевшему от неприличия зрителю; актеры тут же пили водку, закусывали огуречиком, травили похабные анекдоты, пинали гримеров и читальщиков. Ельцину жгло пятки от нетерпения, и, не стерев грима большевика, он натянул на сивую голову парик демократа; он спешил смыть с себя проказу ожидания, утишить нутряную крапивную кровь, воспалившую демоническое сердце, и вот он по-мужицки, словно из дверей кабака, прямо с трибуны дворца на глазах у всей России пинком провожает своего соперника под стыдливо приспущенные взгляды тех, кто еще вчера собирал деньги на золотой памятник президенту. И глядя в окостеневшее лицо Меченого, в его лиловую мету на лбу и одрябшие партийные щеки, Братилов вдруг, как всякий русский, пожалел несчастного, словно бы тому предстояло идти по Владимирскому тракту прямиком в Сибирь. Он был как голый в бане, и все воспаленные слова его, когда-то так волновавшие окружение Лены Боннэр и дам бальзаковского возраста, показались зряшными, будто полова от провеянного зерна. И все в стране поразились, как этот пустой вообще-то человеченко правил великой землею; так где же у России голова на плечах, коли в очередной раз допустила во власть самозванца. Ну, Ельцин-то, слава Богу, не из таких. Каков разворот плеч, а?! какова грудь, хоть молотом круши, не осядет! а головенка-то, как серебряный слиток, и так ловко посажена на бычью несокрушимую шею. Пришел народом править истинно мужицкий царь! Лишь бы не Ирод. Ишь, как круто расправился с плешивеньким, только что не выкинул из окон дворца на подставленные штыки кремлевского охранного полка, сразу сметнувшегося под нового властителя; а те бы его и раздрючили в пух и перо. Го-го-го!
… Грустно, братцы, взирать на комедию, расчуяв хотя бы капельку смысла в этой бочке сплошной густой завиральни. Еще вчера в своей захолустной Слободе был Братилов законченным демократом, пусть и скрытного разлива, тайной выстойки; публично «ура» не кричал, трибуну за Ельцина не крушил, кулаки в ход не пускал, и только в бане, наверное, забывшись от всеобщего равенства, когда все нагишом, распарившись у злой каменицы, будто напившись вина «Бычья кровь», художник вдруг открывал свое истинное лицо, восклицая не к месту: «Ельцин — наш человек. Он вам покажет кузькину мать». И это звучало как угроза, и сосед по мыльне, Вася Лампеин, секретарь райкома по идеологии, испуганно ежился, но уж не вступался в защиту сброшенного с престола генсека. Этот кудреватый парень уже спрятал свой партийный билет в сейф и сейчас скоренько промысливал себе бизнес. Как в преферансе на мизере, когда на руках есть одна дурная картишка, можно вынырнуть удачливо, а можно и прихватить шесть взяток и изрядно прогореть. Кто не рискует, братцы, тот не пьет шампанского! Но блефовать надо с головою, и главный идеолог района помалкивал, густо намыливая шевелюру, чтобы скрыть свое лицо.
Нельзя долго играть комедию в распаренном состоянии: из-под грима вдруг выползает истинная сущность, и народ в испуге отшатывается, замечая в любимце какой-то неприглядный изъян, и густо краснеет за него, будто расстегнута ширинка. Ах, эта ширинка! она опускает с заоблачных вышин даже самого любимого героя, лишает трагических крыл и сдувает пудру величавости, превращая в заурядчеловека.
