Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Двух работниц, что приходили тогда, оставила тоже, несмотря на свои подозрения об их прошлой связи с хозяином, – всё же женская слеза, если подлинная, как ни крути, не заменима никакой другой, согласитесь. А технолога не пустила, хотя та и набивалась, – правда, в последнй день, потому что вообще про девятый день не вспомнила, так про неё те работницы сказали.
И поэтому чуть не силой выталкивать никого на этот раз не пришлось. Всё уже надёжно улеглось на свои места, и все про всех всё окончательно поняли. И были честно рады за Григория Наумыча. Баба случилась ему подходящая, сразу было видно, с налёта. Глаза телячьи, тёплые, мокрыми становились сразу, как только находилась потребность или случай, но зато искренне. Хозяйственная, чистюля сама, прибранная, волосы промытые, аккуратно затянутые назад. И прочая внешность, тоже нормальная, вполне для приличного мужчины, даже для такого солидного, как начальник упаковочной охраны.
Когда справили вторые поминки, Григорий погладил её по голове и сказал:
– Ты, Франюша, давай-ка съезжай с комнаты своей барачной, у меня теперь жить будешь постоянно. Если тебя, конечно, не смущает, что вместе нам придётся лямку отныне тянуть насчёт Дюкиных близняшек, когда отдадут их. А вообще, тебя мне, наверное, сам Бог послал. Машеньку-то за грехи мои забрал у меня, а вот тобой и не знаю за какие перед ним заслуги наградил.
Франя от счастья чуть тогда не рухнула. К миленьким её заберут, к малышечкам Дюкиным, да навсегда к тому же, в дом Григория Лунио, любимого человека.
До сороковин прожили душа в душу, оба трудились, и после работы оба всякий раз были вместе. Вместе пили чай, смотрели новости, вместе потом шли в одну постель. И вместе просыпались и вставали, оторвавшись друг от друга после притяжного сна.
– Жаль, – сказала она ему как-то наутро, – жаль, что сны мы с тобой глядим разные, Гришенька. Я свои плохо запоминаю, но начало, бывает, остаётся. А ты бы мне концы рассказывал после, если б одно и то же нам с тобой показывали.
Он смеялся на это её простодушное, но беззлобно, не обидно для неё. И хотя и не часто, но порой ловил себя на мысли, что вошла в жизнь его Франя не с главного, понятного ему входа, откуда равно неплохо просматривается и сцена, и галёрка, а с бокового прохода, подняв себя не с законного места, а с бесплатного приставного сиденья, куда усадили её по случаю. Так или не так, но к сороковому дню жизнь без Франи казалась Григорию Наумовичу уже совершенно невозможной.
Сороковины посидели уже тихо, совсем почти по-домашнему. Она наделала пирогов с капустой, он принёс со службы подходящий заказ, с копчёной рыбой и сухой колбаской, сам же разделал и тонко нашинковал то и другое. И плов был ещё с курицей вместо баранины на горячее. И всё было у них хорошо.
А сразу после поминок, на другой день, уволилась из роддома. Он настоял, Гирш. Или, сказал, няню возьму круглосуточную, чтобы проживала с нами заодно и за грудничками смотрела. А как их ещё поднимешь, махусь таких?
Она чуть не грохнулась от неожиданности – и увольняться понеслась. Надо же чего удумал муж её гражданский – чужого да в дом. Чужую. Со стороны. Бабу. И как такое в голову могло залететь страшное? А она-то сама? Няня профессиональная, с опытом выхаживания, кормления, подношения к материнской груди, если кормит кто сам. Сказали бы, плати, чтобы пустили за Дюкиными пацанчиками ухаживать, платила бы, нет даже малых сомнений – так она к ним сердцем прикипела, мысленно, к крохотулям двум, уже в тот день, как узнала, что Дюка умерла, а они остались живыми обои.
Как уволилась, через два дня и отдали их. Вместе забирали, с Гиршем. На машине везли, дикую осторожность соблюдали, старались, чтобы не растрясло никого их, не потревожило. А сами, чудо какие вылепились. Подросли в роддоме ещё, в весе прибавили, в движении, в прыти грудничковой. Им сестру патронажную прикрепили сначала, но та, как увидала Франино уменье и заботу, так ходить перестала, сказала, мне не надо к вам, я, если что, сама у вас поучиться ещё найду чему.
А Гирш пошёл по инстанциям опекунство оформлять, на приёмное вроде отцовство, на себя, как на законного по всем документам деда. Только не получилось у него. Говорят ему в инстанции, что отцовство, мол, у ваших мальчиков имеется уже и признанное. Приходил законный их родитель, гражданин Гандрабура Иван, и оставил заявление, что отцовство своё признаёт и отчество просит присвоить как от него, от Ивана. И поэтому, если он и есть отец, то опекунство ваше преждевременное. Сначала нужно отказную бумагу составить, что родной отец в отсутствии брака не претендует им становиться сам. Другими словами, что обеспечивать содержание новорожденных по своей линии он не станет. Или же пускай отец этот Гандрабура дезавуирует изначально им же признанное отцовство. Но ещё можно и в самом принципе оспорить отцовство указанного гражданина, как вы понимаете, только это уже вопрос потянет за собой медицинский аспект, проверочный. Анализы разные и всё остальное. Спрашивают:
– Сами-то вы будете Гандрабуре этой сопротивляться, что не он отец? Или с этим его признанием вы согласны?
– С этим, к несчастью, я согласен, – вынужденно подтвердил отвратительную истину Гирш, – он и есть отец по крови. Просто он книжек начитался, совершенно чуждых ему по его незрелой культуре и по его сырым, как невысыхающая потолочная протечка, мозгам, и теперь отстаивает отцовство своё как принцип. Ошибочно думает, что хотя бы этим не нарушит закон жизни и смерти. Такое у него в голове устройство противоестественное, особое: я-то за годы последние наслушался от него всякого.
А там на это сказали, в опекунской инстанции:
– Понимаем вас, Григорий Наумович, да только сделать, как вы хотите, не сможем без осуществления всей предписанной законом процедуры. И поэтому придётся вам договариваться.
Как-то так, в общем. Сложно. Но одно всё-таки ясно – ёжик, хотя и мелкий, но против Гиршева танка оказался острый и свободно проехать не дал.
К тому времени Иван Гандрабура вновь трудился на упаковочной. Правда, не в охране, куда, честно говоря, и сам уже не хотел, не говоря уж о бывшем тесте, а в самом цеху, на линии обёртки и промежуточного загиба.
Ему снова дали место в общежитии, поселив в совсем небольшую комнатку, по размеру меньшую, чем стандартная, но зато одного, без никого больше. Учли, вероятно, рост и вес. Как было у него в вооружённых силах, так было и теперь, вспомнили. Там он кормился от общей армейской кухни, но двойным пайком, как военнослужащий, превышающий солдатский норматив по объёму и высоте. Таков порядок. Здесь, на гражданке, просто пожалели, знали, что выгнан начальником охраны Лунио из их общего дома, что насмерть потерял сожительницу, почти жену, и что оставил после себя живых наследников, которых признаёт.
На деле же было так и не так. Признавать близнецов в органы записи Иван пошёл лишь после того, как узнал от других людей, что он уже их признал. Недоступно?
Вот и ему было так же непонятно, Ивану. Он никогда ведь не отказывался от своих детей и даже был бы по-своему рад, если бы те выросли большими и не отклонёнными в изъян от норматива полностью здорового человека. Он просто жить не хотел с ними, вот и всё. Пускай те будут, но не вместе. А что Дюки больше нет, ничего в этом деле не меняло. Горе, конечно, само по себе просто ужасное, только дети при чём? Они же не вырастут от горя в полный рост? Он всё сделал, как предупреждал, всё без утайки сообщил кому следует. То есть тестю, Григорию Наумычу. А сами дети не по факту, а по жизни должны быть не его, не с ним – что было тогда, то есть и на сегодня. Но записать положено, потому что было. И когда ошибочно услыхал, что признал, встал, оделся и пошёл на деле признавать, потому что оставался ещё один отгул, он его и взял. И написал под диктовку, как ему там подсказала сердобольная женщина одна. И похвалила ещё, сказала, что отец он порядочный, не то что другие отцы, которые не признают и не участвуют. Потом проставил подпись и число, как положено. Всё.
А после обеда, добирая недоспанное, лёг спать, белым днём, как раньше не делал. И потому, наверное, приснился этот сон. Сам по себе не страшный, но зато неприятный. Вот такой.
Стоит он, Иван Гандрабура, охранником, как в прежние времена, хотя и упаковщиком теперь трудится, на той же самой фабричной проходной, что в люди вывела его под начальством Григория Наумыча. Стоит и шлагбаум регулирует, чтобы не пронесли. Но они всё равно несли, не скрывая, что несут. Одинаковое всё было там, в картонной упаковке размером каждая с осьмушку кубометра. А видом – как шкатулка, с серебряными уголками, как он любил, объёмного значения. Только эти все были крупными и нестандартными. Картон и серебро – было очень красиво, такое необычное сочетание материалов, он сразу это понял и засмотрелся. Подумал ещё, куда ж это они их несут, красоту такую, это же преступление против нашей упаковочной. А самого зависть кольнула, что сам так не делает, не додумался. Не выносить, само собой, а именно сотворить такое чудесное соединение в настоящую вещь.
