Андрей Волос - Аниматор
Голова прояснилась, но я ни о чем не думал, потому что думать мне было совершенно не о чем. Я просто вдыхал воздух, щурился от солнца, смотрел на синее небо. Оно даже казалось мне красивым. Но думать — нет, думать я не мог и не хотел. Да и не о чем мне было думать, не о чем.
Не о чем и незачем.
И так все как дважды два.
С аллеи свернули на проезжую дорожку и подошли к шестнадцатому корпусу. Крыльцо, два окна справа и слева. Задернуты занавесками. И еще много других окон — полуподвальных, зарешеченных, с закрашенными белой краской стеклами.
Валерий Федорович попросил минутку подождать. И вот, стоя у крыльца шестнадцатого, над которым купольно вздымалось синее небо и колокольно гудело золото лиственной смерти, я вспомнил зачем-то, что
Клара подчас показывала мне какой-нибудь один из своих аккуратных розовых ногтей и говорила: «Видишь? Когда вот это белое пятнышко подойдет к самому краю, случится что-нибудь хорошее. Ты веришь?»
Почему-то всегда это выходило у нее как-то печально: «Веришь, нет?»
Раньше я не верил, нет.
А сейчас почему-то готов поверить.
Да, несомненно. Это правда. Белое пятнышко на ногте (свидетельство авитаминоза, вероятно) когда-нибудь подойдет к самому краю — и тогда обязательно случится что-то хорошее.
При случае я посмотрю на свои ногти, точно посмотрю.
А пока дверь шестнадцатого снова приотворилась, и Валерий Федорович сказал:
— Заходите, Бармин.
Я переступил порог, миновал коридорчик и оказался в зале.
— Ну вот, коллега, — сказал Валерий Федорович, снимая на секунду очки. — Примите, как говорится…
Он скомкал окончание фразы, и я не понял, что он имел в виду — тело или соболезнования.
— Ну да, — кивнул я. — Так это правда?
— Что?
— Что не от отравления.
— Увы, — он развел руками. — Увы, коллега. Да сами взгляните.
Он откинул простыню с мраморно-белого незнакомого лица и профессиональным движением сдвинул веко, обнажив склеру.
— Видите? Передоз приводит к множественным кровоизлияниям в глазном яблоке. Вон, сколько угодно примеров. Больше ста человек… — Он мотнул головой, обозначая пространство зала, уставленное такими же столами. — Могу показать, если желаете. А здесь чисто, видите? Так что это просто асфиксия, коллега, типичная асфиксия. От газа вы ее спасли, но…
Он развел руками, а я кивнул.
Ну да. Она сомлела сразу, как вдохнула первую малую толику. Она была уже слаба, как канарейка. Этих нежных птичек шахтеры берут в шахты.
Человек еще не чувствует запах газа, а она уже умирает… А я еще был в порядке. Меня не брало. Я успел намочить платки. И плотно закрыл ей рот и нос мокрым платком. И себе — тоже. А секунд через сорок все-таки отключился. Но, должно быть, какая-то доля мозга требовала, чтобы я спасал ее, спасал! И я спасал. Рука конвульсивно спасала, зажимая мокрым платком ее дыхательные пути. И перестаралась. В сущности, я ее просто задушил. В сознании она стала бы сопротивляться… но ведь она была без чувств…
— Так мы забираем? — сказал я и махнул рукой санитарам.
— Разумеется, — ответил Валерий Федорович. — Только распишитесь вот здесь, коллега.
Анимацентр стоит на холме. Пока розово-зеленая «перевозка» делает широкие полтора оборота, глаза привычно скользят по очертаниям здания.
День ясный, сахарный. Зеркальная пирамида горит и сияет. Шпиль жжет глаза плавящимся серебром…
Я прохожу привычной дорогой. Лестница. Длинный пустой коридор. Бах, бах, бах — это мои шаги. Вот тишина. Набираю код на двери бокса — «klr-23-25». Щелкает замок, и тут же загорается над дверью тревожная синяя лампа. Сегодня я самый первый. Такая вот радость — самый первый…
Несколько щелчков тумблеров. Установка оживает. Слышен ее мягкий гул.
Распечатываю твердую картонную коробку, осторожно вынимаю колбу, осматриваю со всех сторон. Попадаются бракованные. Редко, но попадаются. Нет, нормальная колба. Просто замечательная колба.
Легкий щелчок — и вот она зажата в позолоченные пластины токоприемников.
Все?
Все.
— Клара Кузнецова, двадцать пять лет, — говорю я в селектор.
Через полтора месяца ей было бы двадцать шесть.
Подъемник уезжает в пол. Остается черная дыра. Я равнодушно смотрю в нее. Дыра как дыра. Это ненадолго.
Подъемник возвращается.
Я откидываю грязно-розовую с зеленой полосой простыню и становлюсь в изголовье.
Кто будет информатором?
Никто не будет информатором. Сейчас не нужен информатор.
Я совершенно спокоен. Потому что нет никакого средства изменить существующее положение вещей. А раз так, переживать бессмысленно.
Жаловаться тоже бессмысленно. Жалоба не будет удовлетворена. Нет возможности удовлетворить эту жалобу. Клары нет. Она была — а теперь нет. Этого нельзя понять, но это так, и мне приходится в это верить.
Поэтому я совершенно спокоен. Я спокойно смотрю в ее чужое лицо.
Рыдания взрывают меня совершенно неожиданно.
Так, наверное, тяжелый фугас поднимает на воздух блиндаж. Или какой-нибудь чертов дот, полный живых солдат, каждый из которых, в свою очередь, только что был полон какими-то там надеждами и мечтами. Ба-бах! — грохот, чернота, никого в живых…
Я ничего не вижу. Меня колотит, сгибает пополам. Едва не падаю.
Кое-как нащупываю стул. Когда судороги немного стихают, я все равно не могу встать. Ноги подкашиваются. Снова сажусь. Это уже смешно.
Это просто смешно. «Ну ладно, — бормочу я, — сейчас, сейчас…»
Отламываю кончик ампулы, сдираю обертку со шприца. Прямо сквозь штанину. Какая разница? Есть и более неприятные явления…
Через минуту я встаю.
Ладно.
Мне ничего не нужно вспоминать. Не нужно вживаться. Ни к чему пытаться вчувствоваться.
Она вся во мне — каждой клеточкой тела, каждым словом и каждой мыслью, каждой улыбкой. Я помню все — как она смеялась и пела, как морщила лоб, когда смотрела в видоискатель аппарата, как причесывалась и плескалась под душем, как любила, как сердилась, как пила вино, как танцевала, как смущалась, как подчас лгала по мелочам… Одевалась, думала, принимала решения, смотрела на меня, гладила волосы, шептала в ухо… С какой улыбкой слушала мои вечные обещания стать лучше и никогда больше не сходить с ума… Как хотела быть счастливой. Все, все, все — каждый миг ее жизни стоит у меня перед глазами.
Щелкаю тумблерами. Генератор выходит на рабочий режим.
По дугам излучателей пробегают трепетные огоньки.
Я закрываю глаза. Сейчас. Сейчас я это сделаю. Это странное действие. Его нельзя описать словами. Его можно совершить — если знаешь, что это такое. Если у тебя есть дар.
Я вижу Клару — у нее измученное, встревоженное, испуганное лицо.
Тусклый взгляд. Такой я запомнил ее.
Но вот глаза оживают. Спокойный свет струится от них.
Она протягивает руки. Младенец тоже тянется к ней.
Клара подхватывает ребенка, прижимает к себе и целует.
Девочка смеется. Глазки сияют.
Я знаю, как будут звать эту девочку уже через несколько дней. Да, конечно же, у нее будет такое же имя, какое было у матери, — Клара.
Клара держит дочь — и у нее счастливое лицо.
И глаза лучатся точно так же.
Клара смотрит на меня, смеясь.
И я делаю ее огнем!..
Раскрываю глаза.
Ничего не вижу.
Нет, вижу — в колбе Крафта пламенеет ровное свечение. Как его назвать? Лазоревое?
Это пламя будет всегда.
У меня опять получилось.
Вот и все.
Все…
Я вынимаю колбу из зажимов.
Что мне делать теперь?
Я не знаю.
Я прижимаю ее к груди.
Она холодная.
Господи, что же мне теперь делать?
Что?
Плита подъемника медленно ускользает в пол.
Сдвигаются створки.
Ничего не было.
Ничего.
Колба стоит на столе.
Я сажусь на стул и смотрю на нее.
Пламя трепещет. Завораживающе трепещет.
Вот, собственно, и все.
Через час — кремация. Потом я поеду на вокзал.
Пиликает телефон.
Где он?
Лезу в карман. Что-то шуршит.
А, это наши билеты. Наши с Кларой.
Они просрочены.
Скоро у меня будет новый. На сегодняшний вечер.
После кремации я сяду в поезд.
Завтра я приеду в Каргополь.
Телефон не умолкает. Номер мне незнаком. Кто мне может звонить?
И зачем?
Да. Я приеду утром. А вернусь дня через три. Может быть, четыре.
Няню я уже нанял.
Может быть, впрочем, няня не понадобится. Если со мной приедет Евдокия Васильевна. Кларина мама. Не знаю. Ничего не знаю.
Да чтоб тебя!
— Алло!
— Привет.
— Господи, Даша?!
Хмыкает. Похоже, довольна произведенным эффектом.
— Ну да. Что ты так удивляешься?
— Я? Нет… не знаю.
— Как ты там?
— Ничего, — говорю я. — Как ты?
