Александр Проханов - Последний солдат империи. Роман
Белосельцев молился о своих дядьях, своих многочисленных тетушках, подпавших под аресты и ссылки. Вкусивших ад Бутырки, ночные допросы у следователей, колючку лагерей, многолетнюю тоску поселений, куда бабушка слала пакетики с сухарями и сахаром, отрезки свадебной скатерти, малые, спасающие жизнь, даяния.
Корабль летел в ночи над Штатами. Города, словно мазки голубого фосфора, Лас-Вегас, как горсть живых, шевелящихся бриллиантов. Фотокамеры челнока скользили по рекламам, по летящим ночным лимузинам, по карнавальной толпе, где, обнаженные, с черными блестящими грудями мулатки танцевали жаркую самбу; и над ними, в бархатно-черном небе, повторяя танец, выгибалась неоновая красная женщина.
Белосельцев молился об отце, погибшем в сталинградской степи, в штрафном батальоне, во время зимней шальной атаки. Любимое, на лейтенантской карточке, молодое лицо было вморожено в снег, рядом чернела упавшая трехлинейка, и кто-то невидимый, похрустывая настом, пол белыми мохнатыми звездами, снимал с оцепеневших ног отца валенки.
«Буран» приближался к утренней желто-алой заре, в которой начинала сиять ослепительная лазурь. На Камчатке шло извержение вулкана. Излетали красные, сыпучие ворохи, текло по склону малиновое варенье лавы. Челнок фотографировал оживший вулкан и двух вуЛканологов, опаленных жаром, ставящих свои приборы среди огненных трещин земли.
Белосельцев молился о всех, кто был убит рядом с ним на войнах. В афганских ущельях, в никарагуанской стреляющей сельве, в сухих тростниках Намибии, в парных болотах Камбоджи. Их разорванные взрывами «джипы», их завернутые в серебряную фольгу тела, их недвижные, полные слез глаза, их запекшиеся пыльные раны — все это он в молитве своей возносил к Господу, чтобы тот принял, окропил божественной воскрешающей влагой.
Челнок летел над Сибирью, над ее голубыми реками, зелеными лесами, белыми, как рафинад, ледниками.
― До приземления объекта осталось десять минут, — возгласил металлический голос.
Все из бункера повалили на открытую смотровую площадку, — в жар, в слепящее степное пекло, где дул ровный горячий ветер, наполненный песчинками, клочьями мертвой травы, костной мукой верблюжьих скелетов. В стороне был виден бетонный аэродром с мертвенными стеклянными миражами. Горизонт был горчично-мутный, неохотно переходил в белесую тусклую синь.
Внезапно по бетонной полосе побежали, с рокотом взлетели два остроносых истребителя. Ушли в желтую муть горизонта встречать «Буран», туда, где с небесного обруча соскальзывала в раскаленной малиновой сфере черно-белая космическая бабочка. Ложилась на плавную кривую снижения. прочерченную незримым стеклорезом в хрупкой голубизне. И все, кто был на площадке, с одинаковыми, беззащитными. как у детей, лицами обратились в небо, ожидая «Буран».
Белосельцев ждал благой вести. Вестник, наполненный автоматами, фотокамерами, телескопами, в пылающем зареве, возвращался оттуда, куда стремилось утомленное человечество, уповая на новое безгрешное бытие. Куда готовы были умчаться аппараты и станции марсианского проекта, чтобы окропить бездушные планеты живой водой, чтобы в райских поселениях, свободное от бренной земли, усеянной полями сражений, могилами невинно убиенных, расселилось воскрешенное человечество, и отец, молодой, с красными лейтенантскими ромбиками, шел в прозрачной пустоте хрустального неба, держа в руках душистое яблоко.
В размытой лазури, куда вглядывались ищущие глаза, возникло легчайшее уплотнение. Сгусток синевы. Затмение переутомленной сетчатки. Превратилось в крохотную материальную точку. Она покачивалась, разрасталась, обретала форму. «Буран», еще далекий, узнаваемый, с короткими плотными крыльями, снижался в жаркую желтизну Земли. Быстро приблизился, черно-белый, мощный. Счастливо и грозно звенел, захватывая из Космоса ликующий рокот, исполнен победной красоты и гармонии. Коснулся бетона, вырвав клок дыма. Оставил черный жирный мазок. Выпустил ослепительно белый цветок парашюта. Помчался, замедляя могучее стремление вперед, в стеклянных миражах.
И два истребителя, салютуя, с колокольным грохотом прянули из неба и вознеслись в сверкающую вертикаль.
Все, кто был на площадке, ахнули, заорали, загоготали. Стали обниматься. Целовались, плакали, бодали один другого тугими лбами, охлопывали могучими ручищами. Профбосс, счастливый, порозовевший, обнимался, целовался, стряхивал с ресниц набежавшую слезу. Все оборотились вдруг к Белосельцеву, подхватили и начали подбрасывать, выкрикивая: «Ну молодец!.. Ну счастливчик!..» Норовили к нему прикоснуться, отодрать от него лоскуток одежды, отвинтить пуговицу. Ошалев, взлетая в небо и падая на сильные руки конструкторов и генералов-ракетчиков, он понимал, что принес им удачу. Они воспринимают его как живой талисман. И, будь их воля, разодрали бы его на кусочки, чтобы носить его мощи в медальонах, охранительных ладанках, приносящих удачу при ракетных и космических пусках.
Расселись по машинам. Торопливым разношерстным кортежем помчались на взлетное поле. «Буран» стоял одиноко, гордо, на высоком шасси, белый, с черным подбрюшьем, окруженный расплавленным воздухом. Источал свечение, словно охваченный нимбом. Рядом уже расхаживали автоматчики. Стража небесная сменилась на стражу земную. Охраняла драгоценный, принесенный из Космоса, клад. Все вывалили из машин, окружили «Буран».
― С победой вас, дорогие товарищи!.. Поздравление вам от Политбюро и нашего Президента! — Профбосс уже вполне владел собой. Придавал сумбурным проявлениям радости характер государственного свершения.
Белосельцев тронул термическое покрытие челнока, которое было горячим, телесным. Такова была температура, при которой жили и летали ангелы. Вдохнул запах опаленного, напоминавшего миндаль вещества, — так благоухали пространства, сквозь которые пролетел челнок.
К кораблю приставляли стремянки. Осуществляли первый осмотр. Снимали первые показатели приборов. Делали первое описание спустившегося аппарата. Постепенно все успокоились. Наполнились уверенностью, гордыней удачливых творцов. Торопились в банкетный зал, где их ожидал праздничный обед. Кортеж развернулся, унося с поля оживленных, сильных людей, для которых нет невозможного.
Белосельцев остался один. «Буран» остывал. Автоматчики стояли в тени его крыльев. Ему захотелось подняться по стремянке и заглянуть в приоткрытый люк. Он вспомнил слова инженера Митяева о том, что челнок принесет с небес драгоценный ларец, и в нем — белоснежный свиток, на котором начертан Рай, размеры Божьего престола, золотые письмена священного откровения.
Он приблизился к «Бурану». Полез по хрупкой стремянке вдоль теплого выпуклого тулова. Достиг вершины. Заглянул в приоткрытый люк. В черноте что-то мерцало, шевелилось. Шло непрерывное движение, ровный шелест и хруст. Нутро челнока было полно тараканов, которые изгрызли в прах приборы, компьютеры, оптику телескопов, золото и серебро сочленений. Все источало жуткий шелест, душное зловонье смерти.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Даже в Москве ему являлось как бред нутро прекрасного космического ангела, полное копошащихся черных тварей, сожравших божественный ларец и священное послание. Космос, куда он стремился. Рай, на который уповал, был обиталищем тараканов, превративших в труху его мечту о бессмертии.
Это был знак поражения. Чекист, который послал его на задание, заблуждался, пребывал в прекраснодушных иллюзиях, не ведая глубины катастрофы. Оперировал партией, которой не было и в помине. Рассчитывал на армейские дивизии, которых не существовало. Полагался на союз рабочих и крестьян, на творческую и научную интеллигенцию, от которых осталась пустота. Все источили прожорливые энергичные насекомые с чуткими усиками и острыми челюстями, размножившиеся в душном дупле мертвой державы.
Необходима была срочная встреча с Чекистом, дабы проинформировать его об уровне опасности, о степени катастрофы. Он звонил референтам, общался с помощником, но ему вежливо сообщали, что Чекист отсутствует, но как только появится, ему немедленно доложат. Это было непреодолимо. Приходилось нести страшный груз воспоминаний в себе. Анализировать, обобщать, искать возможные выходы. Чтобы при встрече с Чекистом, когда она, наконец, состоится, быть во всеоружии.
Однако задание не отменялось. Разведоперация продолжалась. Он летел теперь на атомный полигон в Семипалатинск, где предстояло очередное испытание и куда направлялся Премьер для инспекции этого важнейшего военно-стратегического и хозяйственного объекта.
Белосельцев летел туда с особым мучительным ожиданием. Его влекла не только возможность увидеть и почувствовать вблизи Премьера, ключевую фигуру в заговоре государственников, но и встретиться с Мутантом, о котором тайно поведал ему Академик. Рассказ Академика напоминал галлюцинацию наркомана. Но разве самому ему не всадили в синюю вену жестокий шприц, не впрыснули ядовитое безумие, превратившее разум в фабрику разноцветных бредов.
