Дж. Морингер - Нежный бар

Мы направились на вечеринку к кому-то домой за пределами студенческого городка. Когда мы подъехали, студенты танцевали на лужайке и на крыльце. Мы прошли через главный вход в танцующую толпу. Я подошел к Джедду Редуксу, который курил, прислонившись к стене. Я спросил, не будет ли у него сигареты. Из нагрудного кармана своего супермодного блейзера он вытащил пачку «Вантидж». Глаз быка на пачке и пустой внутри фильтр. Каждая сигарета выглядела как гильза для винтовки. Я представился. Его звали Дейв. Он сказал, что ему нужно еще выпить. Как щенок, я пошел вслед за ним на кухню, и когда мы пробирались сквозь толпу, нос к носу столкнулся с Байяром.

— Вот ты где, — сказал Байяр.

— Приве-е-ет.

— Мне нужны мои рубашки, чувак.

На нем была мятая фланелевая фуфайка, какие обычно носил я.

— Это моя… рубашка? — Он был поражен.

— Вы тут сами разбирайтесь, — сказал Джедд Редукс, отходя от нас.

Я начал объяснять, но Байяр остановил меня. С легкой сочувственной улыбкой он сделал шаг в сторону и прошел мимо меня, преподав мне короткий и запоминающийся урок.

Я вернулся в комнату и не ложился всю ночь, стирая и гладя рубашки Байяра. На рассвете, крахмаля последнюю из его рубашек, я дал себе целый ряд обещаний.

Я никогда больше не буду пить.

Я научусь курить «Вантидж».

Я извинюсь перед Байяром и потом буду избегать его все оставшееся время учебы в Йеле.

Я буду стараться, опять буду стараться.

Она стояла с моим другом, похоже, встречалась с ним. У нее были густые светлые волосы, миндалевидные карие глаза и изысканный носик — идеальный равнобедренный треугольник в центре овального личика. В ее лице было столько совершенства, столько симметрии, что я поступил так, как учил нас делать профессор истории искусств, когда мы рассматривали портреты великих художников. Я разделил ее лицо на секции. Сначала пухлые губы. Затем белые зубы. Затем высокие скулы и изысканный нос. И, наконец, эти карие глаза, добрые и презрительные одновременно, будто она готова и полюбить вас, и возненавидеть — в зависимости от того, что вы скажете дальше.

— Сидни, — представилась она, протягивая руку.

— Джей Ар, — произнес я.

Она не носила общепринятую форму студентов Йеля — трикотажные фуфайки, рваные джинсы и кроссовки. Вместо этого на ее точеной фигурке идеально сидели черные шерстяные брюки, серая кашемировая водолазка и короткое кожаное пальто. Попка у нее была высокая, как у фигуристки. Глаз не отведешь!

— Ну, разве тебе не нравится этот курс? — спросила она. — Разве он не потрясающий?

— Не очень, — со смехом ответил я.

— Тогда зачем ты на него записался?

— Я подумываю о юридическом факультете.

— Вот как. Я бы ни за какие деньги на свете не стала адвокатом.

Я подумал: «Это потому, что у тебя уже есть все деньги на свете».

Мой друг собственническим жестом обнял Сидни и увел ее. Я вернулся к себе в комнату, стал слушать Синатру и пытался не представлять себе по частям лицо Сидни, стоявшее у меня перед глазами.

Через несколько дней мы столкнулись. Случайно встретились на улице. Я порывался уйти, не желая тратить время на богиню студенческого городка, но она заставила меня остановиться и стала задавать мне вопросы, слегка касаясь моей руки и встряхивая волосами. Я не отвечал на ее заигрывания, потому что она встречалась с моим другом, и моя сдержанность, похоже, сбила ее с толку и раззадорила. Она стала чаще касаться моей руки.

— Ты готов к финальным экзаменам по конституционному законодательству? — осведомилась она.

— Ах да! — сказал я саркастически. — Когда экзамен? Завтра?

— Хочешь, вместе позанимаемся?

— Вместе? — переспросил я. — Сегодня вечером?

— Да. — Сидни улыбнулась. Безупречные зубы. — Вместе. Сегодня вечером.

Она жила в квартире за пределами студенческого городка. Когда я пришел, у нее была открыта бутылка красного вина. Минут десять мы изучали лекции о Верховном суде, а потом отложили книги и стали изучать друг друга. Я собирался, как учила Шерил, задать ей кучу вопросов, но она меня опередила. Я рассказал про мать, про отца, про «Пабликанов», про все на свете. Я чувствовал, как вино и ее глаза заставляют меня раскрыть душу. Я говорил правду. Отец в моем рассказе был больше похож на прохиндея, чем на негодяя, а ребят из бара я представил богами. Я так чувствовал — и мне казалось, что я был самим собой, когда подражал ребятам из бара, использовал их словечки и жесты. Это ощущение вводило меня в заблуждение, так же как и сама Сидни.

Откупорив вторую бутылку вина, она рассказала о себе. Она была младшей из четырех детей в семье и выросла в Южном Коннектикуте, на океане. На два года старше меня, молокососа, Сидни надеялась стать кинорежиссером или архитектором. Будущим Фрэнком Капрой или Фрэнком Ллойдом Райтом, сказал я. Ей это понравилось. Ее родители были влиятельными, умными людьми, активно участвующими в жизни детей. Они управляли собственной строительной фирмой, и жили они в большом доме, который своими руками построил ее отец. Она восхищалась матерью и идеализировала отца, очень похожего на Хемингуэя, как она сказала, с белой бородой, в рыбацком свитере. Ее от природы хриплый голос стал на октаву ниже, когда она заговорила о брате, который умер, и о том, как изменились с тех пор ее родители. У нее была манера придавать разговору оттенок интимности, будто закрывая нас от всех занавеской.

Сразу после полуночи повалил снег.

— Слушай, — сказала Сидни, показывая на окно, — пошли прогуляемся.

Надев шапки и шарфы, мы обошли студенческий городок, поднимая лица вверх и ловя языком снежинки.

— Ты заметил, что мы проболтали несколько часов? — спросила Сидни.

— Мы совсем не занимались, — сказал я.

— Я знаю.

Мы неуверенно посмотрели друг на друга.

— Так что означает Джей Ар?

— Я расскажу, когда узнаю тебя лучше.

Так я ответил рефлексивно — мне не хотелось ни лгать, ни все-таки раскрывать правду, но почему-то прозвучало это игриво. Не успел я взять свои слова обратно или смягчить их, как Сидни прижалась ко мне. Мы брели по снегу, касаясь друг друга бедрами, разглядывая наши следы.

Вернувшись в ее квартиру, мы пили горячий шоколад, курили и говорили о чем угодно, кроме иска Брауна против Отдела народного образования. На рассвете Сидни сварила яйца и кофе. Я вышел из ее квартиры за час до экзамена, абсолютно неподготовленный, что меня совершенно не волновало. Я водил карандашом по страницам синего экзаменационного буклета в течение четырех часов и писал какую-то чушь про конституцию, понимая, что я завалю экзамен, но все равно ощущая экстаз оттого, что знал: я увижу Сидни через несколько минут после окончания экзамена. Я знал, что она войдет в дверь, не постучав. Так и случилось.

— Как экзамен? — спросила она.

— Не очень. А ты как?

— А я все вопросы щелкала, как орешки.

Я спросил, не хочет ли она выпить кофе, но она спешила. Она ехала домой и хотела успеть, пока не начались пробки.

— Ты чем будешь заниматься? — поинтересовалась Сидни.

— Утром уезжаю в Аризону.

— Ну что ж. С Рождеством. Еще раз спасибо за замечательный вечер.

Она чмокнула меня в щеку и, помахав через плечо, выпорхнула за дверь.

Я купил упаковку пива и сидел на подоконнике с банкой, слушая Синатру и глядя на студентов под окнами. Они прощались, обнимались и спешили на Юнион-стейшн. Мне казалось, что студенческий городок сдувался, как шарик, из которого выпустили воздух. Раздался телефонный звонок. Звонила моя мать узнать, как я сдал экзамен. Нет. Звонила Сидни из машины. Телефон в машине? Я никогда о таком не слышал.

— Эй, ты, — сказала она. — Поужинай со мной.

— С тобой? Сегодня?

— Со мной. Сегодня. Перезвони мне и скажи, на каком поезде поедешь, я встречу тебя на станции.

Я повесил трубку, отпил пива из банки и расплакался. Впервые в жизни я плакал от радости.

Когда подошел мой поезд, Сидни стояла на платформе в белом пальто, а ее волосы и ресницы были усыпаны снежинками. Она заказала столик в ресторане у воды, где ни один из нас к еде так и не притронулся. Потом мы мчались по лесу в ее спортивной машине. С шумом подъехали к дому ее родителей и потом еще посидели в машине с включенным обогревателем. По радио пел Фил Коллинз, и каждый из нас ждал, когда заговорит другой. Сквозь падающий снег, сквозь деревья я видел серебристую реку, блестящую в лунном свете. Я вздрогнул, вспомнив канал в Аризоне.

Сидни провела меня в дом. Свет был выключен, все спали. Мы прошли наверх в комнату для гостей.

— А как же твои родители? — прошептал я, когда она закрыла дверь. — Что, если мы их разбудим?

— У них свободные взгляды, — прошептала она в ответ.

От лампы возле кровати исходил резкий свет, как от лампы в дедушкином доме, но мне не хотелось выключать ее. Мне хотелось видеть Сидни. Я накинул один из моих носков с геометрическим рисунком на лампочку и, повернувшись, увидел, как Сидни расстегивает бюстгальтер и швыряет его на пол. Она сбросила брюки, потом трусики и подошла ближе, залитая пестрым светом. Она раздела меня, положила руку мне на грудь и толкнула. Я упал на кровать. Она села сверху, потом забралась под меня. «О-о-о», — протянула она мягко, потом еще раз, громче. Потом еще громче. Твои родители, напомнил я. Они у меня классные, сказала она. «О-о-о», — выдохнула она снова, потом «да», потом «о-о-о» и «да» в комбинации с придыханием. Я сконцентрировался на комбинациях, запоминая их, чтобы заблокировать все остальные мысли, в том числе и мысли о собственном удовольствии, потому что был полон решимости продержаться подольше, показать себя мужчиной. Ощущение Сидни, близость Сидни, вид ее были как сон. Но сон заканчивался. «Да», — сказала Сидни сквозь сжатые зубы, «да», «да», пока это слово полностью не потеряло смысл, став звуком, на котором мы оба сконцентрировались и который потом превратился в тихий присвист удовлетворения, вторивший ветру за окном.