Карен Перри - Невинный сон
Он рассказал ей о Диллоне, когда вернулся домой из поездки в Танжер. Гаррику вовсе не обязательно было о нем рассказывать, но ему страстно хотелось кому-то открыться. Эта женщина, его жена и мать его ребенка, должна была узнать о Диллоне. Скрывать правду от умной, достойной женщины казалось ему оскорбительным. Ева была сильной натурой, решительной, уверенной в себе. Ее молчаливое спокойствие вытягивало из него самые сокровенные тайны, самые затаенные и постыдные страхи. Он вечно порывался ей в чем-то признаться, а своим признанием вымолить у нее прощение за совершенный им проступок. Поэтому он и рассказал ей о Диллоне. Гаррик знал, что идет на риск: он опасался, что признание может вбить клин между ними и разрушить их отношения до основания. И действительно, признание ее взбесило. За гневом последовал период ледяного молчания. Гаррик ждал, когда она смягчится, в тревоге задаваясь вопросом: стоило ли ей рассказывать? Но со временем их отношения потеплели и даже – вопреки ожиданию – у них снова проснулся интерес друг к другу. Гаррик изо всех сил старался быть примерным мужем и отцом, и, глядя на жену и чудесного сына, он благодарил судьбу за благосклонность. О другом мальчике они никогда больше не заговаривали.
Теперь же время текло медленно и тоскливо. Пришла зима, приближалось Рождество, и они решили куда-нибудь уехать. Их приглашали родные Евы из Ирландии и его собственные из Орегона – все стремились заполучить их на праздники и хоть как-то утешить. Но ни ему, ни ей этого не хотелось. После болезни и смерти Феликса они еще не оправились от страданий и боли. Ева похудела и стала бледной. Порой она часами, сложив руки на коленях, неподвижно сидела перед окном и застывшим взглядом всматривалась в сад. Ее хрупкость пугала и настораживала Гаррика. Еву, прежде такую сильную, теперь, казалось, страшила любая мелочь. Гаррик боялся, что неловкое замечание или непрошеное сочувствие могут безумно обидеть ее и окончательно сломить.
Они решили поехать в Нью-Йорк и остановиться в оте-ле на Мэдисон-авеню. Они подолгу гуляли в Центральном парке, ходили в музеи: в Метрополитен и Гуггенхайм. Он повел ее в «Тиффани» и купил ей платиновое кольцо с маленькими бриллиантами, и оно теперь соседствовало с ее обручальным и свадебным. В тусклом свете ресторанов за бокалом вина они, нежно касаясь друг друга, пытались вернуть время, когда были только вдвоем и ребенок еще не был центром их внимания. А в рождественское утро – по ее желанию – они пошли на мессу в собор Святого Патрика. Они обменялись подарками, а потом в своем номере легли на широкую кровать и лежали на ней, уставившись в экран телевизора, где горело традиционное рождественское полено. А рядом с ними неотступно был их сын. Лишь краем глаза видимая тень. Тихий, неприметный призрак.
Вечером, накануне отъезда из Нью-Йорка, пока Ева мылась в душе, Гаррик просматривал свою электронную почту и наткнулся на сообщение от Робин. После смерти Феликса он с неохотой общался с внешним миром и проверял свою почту лишь раз в неделю, а то и реже. Письмо от Робин пришло пять дней назад. Он открыл его и прочитал. Краткое – скорее даже скупое – сообщение о ее жизни, о Гарри и Диллоне и пожелание веселого Рождества ему, Еве и Феликсу. Он прочел ее письмо, и у него защемило сердце. Робин не знала. Да и как она могла знать, если он ей об этом не сказал? Он закрыл компьютер и крикнул Еве, что выйдет ненадолго за сигаретами.
Внизу в вестибюле Гаррик нашел стул в тихом месте в углу и достал сотовый телефон. Он никогда раньше этого не делал. Таков был их безмолвный уговор. Ни телефонных звонков, ни каких-то других контактов, разве что по ее собственной инициативе. Он набрал номер и прислушался к междугородным гудкам, а потом Робин взяла трубку. Послышался ее голос – далекий, отрывистый.
– Алло?
– Это я, – сказал он.
– Я узнала номер.
– Ты можешь говорить?
– Не вешай трубку.
Звук шагов и шум захлопнувшейся двери. Когда Робин снова заговорила, она казалась ближе и спокойнее.
– У тебя все в порядке? – спросила она и легонько вздохнула.
– Да, просто я только что получил от тебя электронную почту и… не знаю… Сейчас Рождество. Я подумал: позвоню, поздравлю. Спрошу, как у тебя дела. Вот и все.
Гаррик уже знал, что не скажет ей про Феликса. По крайней мере не сразу.
– Дейв, зря ты это сделал. А что, если бы трубку снял кто-то другой? Как бы я объяснила твой звонок?
Гаррик пожал плечами. Правда, она этого не видела.
– Ну, поскольку этого не случилось, то не о чем и волноваться.
Она помолчала.
– Пожалуй, что нет.
– Ну, так как ты поживаешь? Как Диллон?
– Он в порядке. Растет. Становится высоким и неуклюжим.
– Вроде меня.
– Да, – настороженно проговорила она, – вроде тебя.
– Так какой же он? Хороший парнишка?
Зачем он это спросил? К чему все это? Он почувствовал, как Робин напряглась от его слов.
– Дейв, что все это значит?
– Ничего не значит. Я же тебе сказал: мне просто хотелось узнать, как дела…
– У тебя какой-то странный голос. Ничего не случилось?
В словах Робин прозвучала тревога, и Гаррик мгновенно замолчал. Ни с того ни с сего из глаз у него хлынули слезы. От горечи перехватило дыхание. По спине потекла струйка пота. Затряслись руки. Он принялся глубоко дышать: глотал ртом воздух и пытался прийти в себя.
Во время этой паузы Робин, видимо, что-то почувствовала. Когда она снова заговорила, голос ее зазвучал по-иному. Он стал мягче и добрее. В нем теперь сквозило сочувствие. Она не стала его больше ни о чем расспрашивать, а заговорила о Диллоне, о том, какой он стал разговорчивый, какие у него голубые глаза и длинные ресницы. Робин рассказывала, что Диллон стал любознательным и бесстрашным – залезает на диван и стулья и безрассудно прыгает с них, что однажды он потерялся на узких улицах в лабиринте домов и перепугал ее до смерти. Он стал живым и общительным, говорила она, правда, ее беспокоит, что он слишком много времени проводит в компании взрослых. В последнее время она стала подыскивать ему друзей его собственного возраста.
Гаррик слушал ее рассказ и постепенно успокаивался. В мозгу у него мелькнула мысль, что он по идее должен был расстроиться: его Феликс лежит в промерзшей земле Новой Англии, а ему приходится выслушивать рассказ о ее ребенке – его втором сыне, которого он не знал и никогда не узнает. Однако его почему-то утешила мысль о том, что где-то на другом конце земли жив и успешно развивается этот другой малыш. Из трубки доносился нежный голос Робин, и этот голос утешал Гаррика и успокаивал.
Когда же он спросил Робин о ее собственной жизни, голос ее снова переменился. В него будто вкралась усталость. Она по-прежнему работала в баре и по-прежнему писала картины, но не так часто, как хотелось бы. Похоже, счастливой ее не назовешь. Наверное, Робин разочарована тем, как повернулась ее жизнь. По ее тону казалось, что она живет не так, как ей хотелось бы, но признаться в этом ему она, очевидно, считала предательством.
– А как Гарри? – спросил он. – Как идут его дела?
– Хорошо. Он работает. Пишет удачные картины, хотя…
Она умолкла всего на миг, но эта пауза выдала все ее сомнения.
– Хотя?..
– Жизнь у нас сейчас непростая.
– В каком смысле?
– Мы с Гарри больше не живем вместе.
Эта новость его огорошила. Такого оборота событий Гаррик почему-то никак не ожидал.
– Вы расстались?
Она рассмеялась коротким безрадостным смехом.
– Расстались. Это звучит весьма пристойно. Нет, я бы не сказала, что мы расстались.
– Он тебя бросил?
– Нет, скорее я его прогнала.
– Но почему? Что случилось?
Она снова замолчала.
Гаррика одолело любопытство. В бравурном фасаде Робин ощущалась явная брешь, слабое место.
– Кое-что случилось. Я узнала… он…
Гаррик представил, как она сидит на темном крыльце, кусает губу и пытается решить, довериться ему или нет.
– Робин, ничего страшного, – мягко произнес он. – Ты можешь мне рассказать. Я не стану тебя осуждать.
– Дело в том, что Диллон не спит. То есть спит, но совсем немного. И мы из-за этого устаем.
– Неужели? А сколько ему лет? Три года?
– Я знаю. Это кажется странным, верно? Наверное, Феликс спит всю ночь напролет месяцев с трех?
У Гаррика снова перехватило дыхание. Он уставился на ковер под ногами и принялся сосредоточенно разглядывать его рисунок.
– Точно.
– А я себе такое даже не могу представить. Я забыла, когда в последний раз спала четыре часа подряд. И это если повезет!
– Почему же он не спит?
Она вздохнула и принялась объяснять: колики, чувствительность к шуму, какая-то пищеварительная проблема, которую уже решили. Робин казалось, что бессонница просто вошла у него в привычку. Она винила себя в том, что в свое время не проявила с ним достаточной строгости, что не давала ему поплакать и заснуть, когда он был еще мал и достаточно податлив для того, чтобы приучить его ко сну.
