Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради
Вадькино письмо заставило меня заплакать, едва я его вскрыла. Там между двумя почтовыми листками была вложена десятирублевка. Как он сумел выкроить из своего бюджета, не знаю…
Приписка была совсем короткой:
«Сестра, здравствуй! Не вздумай отсылать назад эту купюру. Вышлешь — не буду получать. Вскоре смогу оказать тебе более существенную помощь. Никаких «не надо». Помалкивай!
В том, что случилось, разбирайся сама. Мои советы не помогут. Голова у тебя есть, вот и думай.
У меня все в норме. Оформляюсь на заочный. Собираюсь на Север. Новый адрес сообщу. Пиши.
Вадим».
Накануне я получила зарплату. Из нее двадцать рублей отложила в ящик. Наберу еще тридцать и отдам долг Маневичам. От их денег у меня оставалось двенадцать рублей. Плюс Вадькина десятка. До аванса можно было вполне дотянуть, если ничего не покупать. А мне очень нужны были зимние сапожки. Старые лежали дома, да они уже совсем износились, и хотя снег у нас редкость (иногда нападает и растает), но в туфлях зиму не проходишь. Поразмыслив, я поняла, что придется обойтись войлочными сапожками за восемь рублей. Демисезонное пальто (такое в клетку, с капюшоном) у меня было и вязаная шапочка тоже. Так что перезимую, не умру.
Вообще с деньгами (после того как отдам долг Маневичам) получалось неплохо. Обедать я могла в детсаду, за что с меня высчитывали пустяки, а завтрак и ужин готовила себе сама. На базаре я купила десять килограммов картошки, притащила домой и ссыпала на веранде. Закупила оптом чаю, сахару, круп, — словом, набила свое дупло, как белка. На какое-то время этого должно было хватить.
Так что свободные деньги у меня — если ничего особенного не покупать, кроме мелочей, — должны были оставаться. И я решила — хоть расшибись! — откладывать каждый месяц по двадцать рублей, чтобы к маю что-то было в копилке.
Отменить майское событие я уже не могла, как не в состоянии была остановить время.
Тетрадь пятая
1
Молодой отец Атабеков закатил Котовой грандиозный скандал. Воспитательница Мальцева рассказывала, что мальчишка подкараулил Зою Николаевну, когда та вышла из ворот детсада, и помчался на нее на своем свирепо-красном рычащем мотоцикле. Котова закричала, заметалась туда-сюда, а потом побежала, он гнал ее по тротуару, как охотник трепетную лань… (Если только к Зое Николаевне подходит такое сравнение.) Потом он на нее вопил, а она так была потрясена, что ничего не могла ответить, и кончилось тем, что прохожие скрутили дикого отца семейства и вызвали милицию.
Зоя Николаевна с неделю ходила тихая и задумчивая, будто постигшая какой-то новый смысл жизни. С маленькой Фирузой она разговаривала таким ласковым голосом, что девчонка пугалась и съеживалась.
Я отложила на время по. ход в гороно, ждала дальнейших событий. Они последовали.
Как-то рано утром, сразу после завтрака, воспитательница Мальцева, унылая, болезненная женщина, с которой я толком ни разу не разговаривала, сказала, что меня зовет к себе Гаршина. Я вымыла руки после грязной посуды и пошла в знакомый кабинет.
Гаршина сидела за своим столом и невидяще смотрела в окно. На щеках ее пылали красные пятна.
На стульях около стены расположились Котова, необыкновенно свежая и чистая, в белой блузке и темном жакете, и две незнакомые мне женщины. Одна, сравнительно молодая, в очках с золотой оправой, курила, держа пепельницу на коленях. Другая, лет так пятидесяти, тучная, с крупной бородавкой на щеке, писала что-то в блокноте.
Гаршина посмотрела на меня, даже не на меня, а сквозь меня, и произнесла засушенным голосом:
— Соломина, вам надо кое-что объяснить этим товарищам из гороно. Садитесь.
Ну, что ж, я села напротив пришелиц и Котовой, лицом к окну. Сложила руки на коленях, как пай-девочка. Первый же вопрос меня ошарашил.
— Скажите, вы давно знакомы с отцом Фирузы Атабековой?
Это спросила молодая женщина, пуская дым.
— Как — давно знакомы? Нет. Один раз видела его здесь. А почему вы спрашиваете?
— Спрашиваю, значит, есть основания. Вы знаете, что он получил пять суток за хулиганство?
— Нет, не знаю. — Я пристально смотрела на нее. Мысленно я уже называла ее «очковой змеей».
— А как вы считаете, заслуживает он такого наказания?
Вот оно что! Сразу будто пелена с глаз спала.
Пожилая с бородавкой молчала и что-то быстро строчила в блокноте. «Стенографирует она, что ли?»— подумала я. Эта мысль меня почему-то развеселила, язык сам собой развязался.
— Его правильно наказали. Он же мог сделать Зою Николаевну заикой. Верно, Зоя Николаевна?
— Ты чего говоришь? Ты думай, чего говоришь! — отозвалась она.
— Подождите, Зоя Николаевна, подождите! — остановила ее женщина с сигаретой и успокоительно прикоснулась пальцами к руке Котовой. — Послушаем дальше.
— Ну, вот, — продолжала я радостно, — его, значит, наказали правильно. Но не забывайте о Фирузе. Она хоть и малышка, но тоже человек и гражданин. К тому же она не может дать сдачи. — Я начала задыхаться. — А Зоя Николаевна драла ее за ухо, как садистка. Зою Николаевну тоже надо лишить свободы. На пятнадцать суток. Вот мое мнение.
Сразу стало очень тихо. У пожилой женщины карандаш остановился в руке; она взглянула на меня испуганными глазами. Гаршина рассматривала свои ногти. У Котовой затряслись щеки и задрожали губы. Она открыла рот, но молодая гостья ее опередила.
— Вы осознаете, Соломина, что говорите?
— Да, осознаю. Вполне. А у вас другое мнение?
Она задавила сигарету в пепельнице.
— У нас, если хотите знать, такое мнение, что с вашим появлением в детском саду начались склоки и распри. Зоя Николаевна, безусловно, виновата, и она будет наказана по административной линии. Вы поступили грубо и непедагогично, Зоя Николаевна! Правда, любой воспитатель, самый хороший, не гарантирован от ошибок… Но ваше поведение, Соломина, ничем нельзя оправдать. Вы устраиваете сцены при детях, вмешиваетесь в воспитательный процесс, ведете себя нагло и развязно. У нас есть основание считать, что это вы натравили Атабекова на Зою Николаевну, раздув в его глазах инцидент с дочерью.
Я ахнула, но ее это не остановило.
— Неужели вы полагаете, что рекомендация Михаила Борисовича Маневича позволяет вам так распоясываться?
— При чем тут Маневич? — ворвалась я в ее речь.
— Вы спекулируете его поддержкой, вот при чем!
— Это неправда!
— Нет, правда! И я должна вам сказать, что никакие высокие знакомства не дают вам права нарушать трудовую этику. Вы что, своей работой не дорожите?
— Дорожу.
— Не заметно! На вашем месте, Соломина, я была бы тише воды, ниже травы. Понимаете? Тише воды, ниже травы, — повторила она значительно и поправила очки на переносице.
Пожилая женщина ерзнула на стуле, просяще сказала:
— Не надо об этом, Светлана Викторовна.
— Нет, надо, Екатерина Петровна! — возразила та. И мне — Куда вы пойдете, если вас уволят? Кто вас возьмет в вашем положении? Да и есть ли у вас нравственное право осуждать Зою Николаевну?
Я беспомощно взглянула на Гаршину. Она рассматривала свои чистые яркие ногти.
— Это называется — в своем глазу бревна не видеть… — буркнула Котова.
У меня застучало в висках. Пересохло во рту, язык стал толстым и неповоротливым. Откуда они узнали? Кто им сказал? Что ответить? «Только бы не зареветь», — подумала я, чувствуя, что глаза начинает жечь.
— Ну, ладно, ладно, Соломина, — смягчаясь, сказала очкастая. Мой несчастный вид на нее, наверно, подействовал. — Не надо так остро воспринимать. Мы хотим — вам добра. Понимаем, что ваша несдержанность объясняется отчасти вашим состоянием. Мы ведь тоже женщины. Продолжайте спокойно работать, но возьмите себя, пожалуйста, в руки. Можете идти.
Я встала, как слепая. Гаршина вдруг негромко рассмеялась и воскликнула:
— Поразительно!
Они все взглянули на нее.
— Идите, идите, Соломина, — поторопила меня молодая Светлана Викторовна.
Прикрывая дверь, я слышала, как Гаршина сказала: «Как вам не стыдно!» И что-то еще. Потом раздался пронзительный крик Котовой, словно ее резали. Загремел стул.
Не знаю, что у них там произошло; мне уже было безразлично. Я чувствовала себя пустой, выпотрошенной, раздавленной. Ничего не узнавала вокруг. Не та земля, где я родилась. Не то солнце, что всегда грело. Я стояла и озиралась. Мне было плохо, как никогда.
Потом я прибрела в столовую и села на подоконник. Повариха тетя Поля, кряхтя, переставляла на плите двухведерную кастрюлю с супом. Увидев меня, вытерла руки о передник и вышла из-за стойки. Широкое толстое лицо ее было залито потом.
— Ну, что? Досталось? — Тетя Поля отдувалась и оглядывалась по сторонам. — Говорила тебе: не связывайся с ней. Вот, не послушалась! Натворила глупостей неумных, а теперь сидишь как сова. Знаешь, чего сделать надо? Супцу горячего похлебать. Это — верное средство.
