Игорь Сахновский - Свобода по умолчанию (сборник)
На бумажном огрызке, вручённом Сидельникову в деликатном молчании, было криво накарябано одно слово, не существующее ни в каком языке, вырожденное грамматическими потугами троечницы, дьявольским всезнанием конторы и, вероятно, непреложностью судьбы:
Оссуждина
Глава двадцатая
В центре маленького сквера, между оперным театром и университетом, где учился Сидельников, на постаменте стоял чугунный большевик Среднов, чьё имя терпеливо носил огромный город, словно тесную курточку с чужого плеча. Мятежный Среднов был отлит в развязной позе мелкого уличного хулигана, которая плохо сочеталась с его круглыми очками и бородкой. Слева, с оперного фронтона, на сквер взирали неуклюжие, мучнисто-белые музы, а справа – старческие портреты членов Политбюро: их вывешивали на фасаде университета в честь праздников и затем подолгу не снимали, покуда гладко выбритые, ухоженные лики не мрачнели от непогоды. Было ясно, что они никогда не умрут, а если даже такая беда стрясётся – к тому времени успеет одряхлеть новая когорта.
Само собой разумеется, что в этой дохлой компании наблюдающих за сидельниковскими одинокими прогулками менее всего была бы уместна тень Розы как живая и неприкаянная субстанция. Но именно здесь в одиннадцатом часу декабрьского вечера Сидельников своими ушами услышал фразу, произнесённую за его плечом холодным родным голосом, который он не мог спутать ни с чьим другим в мире.
Падал мягкий снег, подсвеченный фонарной желтизной. Сидельников оглянулся, досадуя на самого себя, и, конечно, никого рядом не увидел. Между тем если это была галлюцинация, то не только слуховая, потому что слова сопровождались лёгким влажным выдохом изо рта говорящей.
День уже иссяк. Нужно было возвращаться в общежитие. Однако сказанное Розой подразумевало, что сегодня Сидельникову ещё предстоит ехать в Нижний Магил. Собственно, только название города и было совершенно отчётливо услышано. А в целом фраза прозвучала маловразумительной настойчивой просьбой. Что-то вроде «езжай, успеешь съездить!» или «давай поедем вместе…». Короче говоря, полный абсурд. К тому же, не имея в северном лагерно-индустриальном Нижнем Магиле ни одной знакомой души, Сидельников никогда там не был, и не стремился, и вообще не видел вокруг никакой ближайшей будущности, кроме зимней ночи. «Да, прямо вот сейчас – разбежался и поехал!» – препирался он вполголоса непонятно с кем, спускаясь по главному проспекту к троллейбусной остановке, всё больше напоминая себе городского сумасшедшего. Полупустой троллейбус, идущий в сторону вокзала, затормозил и открыл перед Сидельниковым двери. Такой любезности трудно было сопротивляться.
Он расплавил пальцами искристую слюдяную корочку на стекле – в этих дактилоскопических иллюминаторах дома и улицы смотрелись как-то по-иному, уютнее и ближе.
Вокзал вовсю бодрствовал. Кроме запетых разлук и встреч, тут всегда неотвратимо пахло неизвестностью, счастливой или безнадежной. Вероятно, из-за усталости Сидельников чувствовал, что «плывёт», словно выпил на голодный желудок стакан плодово-ягодного «Агдама». В этом состоянии – что называется на автопилоте – он ухитрился без билета занять недурное место, опять же возле окна, в общем вагоне поезда северного направления. Протрезвление ускорила горластая проводница, когда заставила заплатить ей не то штраф, не то взятку, а взамен уведомила, что до Магила меньше трёх часов езды.
Этого времени с избытком хватило на то, чтобы мысленно конвертировать уплаченную проводнице сумму в беляши и сигареты, сильно замёрзнуть и проклясть всё на свете. «Какого чёрта? Куда меня понесло?» Поэтому по прибытии в пункт своего идиотского назначения уже совершенно трезвый Сидельников первым делом кинулся в кассу нижнемагильского вокзала – узнать, когда ближайший поезд до Средновска, и купить билет. Оказалось, что он сможет уехать обратно через 50 минут. Такая успокоительная перспектива породила нормальное для праздного туриста желание осмотреть незнакомый город.
Он вышел на холод с тыльной стороны вокзала и осмотрелся. Слепая заснеженная пустошь отделяла железнодорожную станцию от далёких жилых построек, в которых почти не было огней. Населённая часть пейзажа выглядела мизерной безделицей в окружении земли, разлёгшейся под снегом, и невменяемо чёрного неба. Ночь слишком глубоко ушла в себя – ни окликнуть, ни растолкать. При всей огромности пространства, широко и свободно в нём размещался только жестокий холод…
Осмотрев таким образом город и замёрзнув до полной потери туристических позывов, Сидельников вернулся в здание вокзала, чтобы уже не высовывать носа до прибытия поезда. Зал ожидания впечатлял казённым убожеством и величественными останками сталинского ампира: пол, выложенный метлахской плиткой, как в общественных уборных, грязно-серая лепнина с колосьями и серпами на потолке. Из овальной ниши в стене на полшага выступал Ленин, крашенный под слоновую кость. Пара колонн того же цвета подпирала высокую балюстраду с пузатыми балясинами, пригодную служить трибуной для вождя, если бы он всё же покинул нишу. Но пока на балюстраде стоял одноногий старый инвалид и пьяно ругался в пустоту. В углу зала кто-то спал, постелив на пол газету, головой на тюках. Ещё три с половиной человека, включая Сидельникова, знобко жались у стен.
Калека на балюстраде всё больше обращал на себя внимание. Отшвырнув на пол костыль, он вцепился обеими руками в перила и продолжал выкрикивать что-то непотребное. Этот спектакль одного актёра шёл при почти пустом зале, где несколько разрозненных зрителей отворачивались и делали вид, что ничего не слышат. Но старик, похоже, и не нуждался в слушателях. С раскалённой добела хрипотой, со смертельным надрывом он предъявлял стране и миру пожизненную обиду, утолить которую нельзя. В обнародованный список обидчиков входили: суки, бляди, волки позорные, менты, ссученные коммунисты и генеральный секретарь Брежнев. Это был, можно сказать, последний крик висельника.
Сидельников трусовато подумал о лёгкой поживе для бдительных органов, вероятно, изнурённых энергичным бездельем. Но какой им толк от увечного: персонаж не для секретного отчёта. Зато любой болтливый студент…
В событиях следующих трёх секунд была стремительность обвала. Упершись левой ногой в пол, старик перекинул правое бедро с деревяшкой протеза через перила, скользнул по ним животом – и рывком выбросил себя вниз. Но уже в тот момент, когда самоубийца переваливал тело поверх оградки, Сидельников, непроизвольно оттолкнув спиной стену, прыжком достиг места падения. И после удара они упали вместе, в безобразном объятье: калека – мешком на грудь, вниз лицом, больно въехав спасителю по лбу наждачной скулой, Сидельников – навзничь, как побеждённый, придушенный грузом и затхлостью немытого стариковского тела.
Они лежали как убитые – один миг, такой длинный, что Сидельников успел посмотреть сон. Незнакомый человек, хватая руками воздух и странно молодея лицом, падал с пятиметровой высоты; Сидельникова бил озноб, спина вмёрзла в стену. Он отвернулся и услышал удар черепа, расколотого о метлахскую плитку.
Обоюдный полуобморок закончился тем, что старый, задрав подбородок, вдруг завыл с лютой горестью, а молодой поспешил выбраться из-под него, брезгливо отряхиваясь.
Всё последующее заслонял непрошибаемый туман, в котором светилась единственная путеводная потребность: «Уехать! Как можно скорей отсюда уехать! Сейчас поезд…»
Досадная задержка вышла откуда-то из боковой двери в образе заспанного сержанта милиции. Они доволокли инвалида, держа под руки, до комнаты с надписью «Дежурный», и сержант стал снимать показания с обоих участников происшествия. После каждого своего правдивого ответа Сидельников порывался уйти прочь, однако вопрошающему торопиться было некуда. Он зачем-то приступил к перекрёстному допросу, будто надеясь обнаружить хитрые несовпадения в показаниях. Но старик, наоборот, огорошил его совпадением, назвавшись Сидельниковым Михаилом Егоровичем.
– Родственники, что ли? – растерялся сержант.
– Да нет же!.. Можно я пойду? Мне на поезд надо, – взмолился Сидельников-младший.
Ему мерещились в происходящем признаки дурного детектива, а всякая минута задержки угрожала бессрочным поселением в Нижнем Магиле.
…И такой прекрасной свободой дышалось в декабрьской стуже отпущенному восвояси, когда он бежал по перрону, запрыгивал в пахнущий горячим углем вагон, жадно приникал к окну – словно только что не вырывался из объятий этой кромешной станции… И теперь можно было свободно спать, вытянув руку на приоконном столике, уйдя лицом в предплечье. И занемевшую правую руку сменить на левую, не обрывая сна, в котором ночь приходила в себя, потерянные осколки разбитого целого сами встречали друг друга, никто не погиб, мать была нежной, всепрощающей, и одноногий старик тихо глядел виноградными, отмытыми от горя глазами с рыжеватыми прожилками. Дорожный сон упростил мироздание, деля его на две части света, две крайние стихии – недвижно стынущую на месте и летящую, распалённую скоростью, – на вокзал и поезд. События всей жизни, зашоренной и взнузданной, закрученной и сорванной с резьбы, в конечном счёте сводились к выбору между станциями и пассажирскими составами. Лишь они блестели огнями в этой зимней темени… И меня уже выбрал тот транзитный скорый, на котором под диктовку любви и печали предстояло одолевать пространство и время огромной страны, чтобы ворваться на полном ходу в дальний приморский город, где всё было озаглавлено многодневным риском ожидания, где тайфунам давали женские имена, где свора нетерпеливых женихов кичилась жалкими мужскими доблестями, где просоленный воздух внятно говорил от имени великого океана, где, наконец, меня точно ждали. По детской привычке я зажмурился – среди бессчётных мерцающих существ, видимых только под закрытыми веками, каждое нуждалось в праве на свою таинственную жизнь и прибегало к моей защите. И теперь уже не Роза мне, а я сам спокойно повторял: «Не бойся, ничего не бойся», зная наверняка, что меня слышат.
