Перья - Беэр Хаим
Однажды я увидел на полке в его комнате несколько новых флаконов и успел обрадоваться за него прежде, чем он дал мне понять, что повода для радости в данном случае нет. Свое решение Хаим назвал временным и малопочетным компромиссом, который, так он считал, серьезные ученые наверняка осудили бы как инфантильный способ преодоления трудностей.
Взяв с полки флакон с аммонием, он виноватым голосом объяснил мне, что этим веществом в его коллекции временно представлены составляющие его азот и водород. Схожим образом поваренная соль временно представляла в коллекции Хаима натрий и хлор, а морской песок появился в ней в качестве заменителя чистого кремния. Но чем больше погружался Хаим в чтение научной литературы, тем горше становилась его печаль.
— Где мы достанем прометий? — с отчаянием вопрошал Хаим, оторвавшись от новой книги по химии, купленной им в магазине «Атид» на улице Ѓа-Солель. За этим возгласом последовало объяснение, из которого я узнал, что прометий идентифицирован в спектре излучения одной из звезд в созвездии Андромеды, что он исключительно редок на нашей планете и встречается в сверхнизкой концентрации в месторождениях гадолинита. Что же до возможности синтезировать прометий, то таковая открывается только в условиях ядерной реакции.
Сущность ядерной реакции оставалась для Хаима столь же малопонятной, как и природа спектрального излучения Андромеды, в котором был обнаружен элемент, получивший свое название в честь легендарного похитителя божественного огня. Но нельзя было поспорить, что именно эта таинственная реакция то и дело подбрасывала Хаиму названия новых радиоактивных элементов, и именно она в конце концов заставила его примириться с тем, что в природе существуют химические элементы, которыми он никогда не сможет пополнить свою коллекцию.
Судьба коллекции была решена.
Хаим проводил все меньше времени в своей комнате, полки которой напоминали ему о мечте, погибшей в результате перманентной нейтронной атаки, и мы с ним все больше шатались по улицам. Одной из наших забав стало сопровождение охотничьих рейдов Менаше и Эфраима Хатуловых — близнецов-бухарцев, бывших тогда главными поставщиками кошек для учебно-медицинских лабораторий университета. В других случаях мы докучали трем лилипутам, владевшим мастерской по обметке петель, изготовлению пуговиц и плиссировке тканей.
Завершение химической эпохи в жизни Хаима ознаменовалось выносом коллекции элементов на чердак, где ей было суждено дожидаться своего часа. Комната неожиданно стала просторнее, и Хаим, прохаживаясь по ней, несколько раз повторил, что страстное желание сделать коллекцию полной едва не свело его сума. Он рассказал мне о своем замысле пробраться в радиологический институт больницы «Хадасса» и признал, что, если бы его план увенчался успехом, и он сам, и его родители, и все жители дома подверглись бы опасности радиоактивного облучения.
— Истинное обладание дается познанием вещей, а не способностью человека наложить на них руку, — сказал тогда Хаим. — Коллекционеры часто оказываются пленниками иллюзии, уверовав, что за свои деньги они получат не только скупаемые ими предметы, но и идею, которую те выражают. А ведь это нелепость! Истинным обладателем книги является тот, кто ее прочитал, а не тот, кто купил ее для своей библиотеки.
Оглядев опустевшие полки и коробку, в которой хранилась прежде его картотека, Хаим заключил удрученным голосом, в котором слышалось, однако, примирение с действительностью:
— Человек ни в чем не способен достичь совершенства. Даже собрать коллекцию из каких-то ста тридцати предметов — и то невозможно.
С этого момента Хаим все чаще отзывался о своем недавнем увлечении так, будто говорит о другом, малосимпатичном ему человеке. По зрелом размышлении, утверждал теперь мой одноклассник, он убедился, что его идея запереть себя в четырех стенах химической лаборатории была в корне ошибочной. Узкие пределы материи не могут и не должны его ограничивать. Свое истинное призвание Хаим теперь находил на непостижимых просторах философской мысли.
5В его новых речах можно было расслышать отголосок суждений доктора Амирама Пеледа.
Все, кроме Хаима, сторонились соседа-философа с тех самых пор, как моя мать заметила портреты Ленина и Сталина на переплетах книг, внесенных в его квартиру. Известие об идеологических пристрастиях нового жильца быстро разошлось среди жителей нашего квартала. Детям запрещали играть с детьми «этого коммуниста», и если жене доктора Пеледа случалось одолжить у одной из соседок стакан сахара или муки, та, получая стакан обратно, с отвращением высыпала его содержимое в унитаз. Некоторые утверждали, что фамилию Пелед наш новый сосед выбрал себе в честь Сталина, и попытки госпожи Рахлевской объяснить, что философ всего лишь придал ивритскую форму своей прежней фамилии Айзен, встречали откровенное недоверие[295].
С началом Пражских процессов[296] глухая антипатия к доктору Пеледу превратилась в нескрываемую враждебность. Чья-то рука намалевала красной масляной краской сплетенные серп и молот и свастику на двери наших соседей. Почтальон зачеркивал имя и адрес доктора Пеледа на конвертах адресованных ему писем и делал там красными чернилами новую надпись: «Таварисчу Сланскому, тюрьма Лубянка, Москва». Два месяца спустя в Москве было опубликовано сообщение об аресте девяти еврейских врачей во главе с профессором Вовси по обвинению в попытке умерщвления советских руководителей медицинскими средствами, и на этой стадии проявления ненависти к доктору Пеледу перешли всякую грань. Его маленькая дочь Инбаль поранилась в школе и, вернувшись оттуда в слезах, рассказала родителям, что школьная медсестра отказалась перевязать ее рану.
— Пусть отец отправит тебя в Москву лечиться у профессора Вовси и доктора Этингера, — сказала она испуганной девочке.
Единственной заступницей Пеледа оставалась тогда мать Хаима. Она взывала к совести соседей и говорила им, что они ведут себя как дикие звери в отношении человека, имеющего отличные от их убеждения. Мало того, госпожа Рахлевская убеждала окружающих, что они должны гордиться соседством с доктором Пеледом:
— Где еще в мире университетский профессор живет рядом с мелкими лавочниками, рабочими компании «Шелл» и мусорщиками?
В разговорах с моей матерью госпожа Рахлевская настаивала на том, что наша ненависть к доктору Пеледу проистекает не из его коммунистических убеждений, а из обычной для малограмотных людей иррациональной неприязни к ученым. В числе ее аргументов были и приведенные в трактате «Псахим» слова рабби Акивы, который на старости лет признавался, что в свои молодые годы, оставаясь невеждой, испытывал к мудрецам Торы настолько глубокую ненависть, что иной раз говаривал: «Попался бы мне кто из них, так я укусил бы его ослиным укусом».
Не желая, чтобы ее слова расходились с делом, госпожа Рахлевская приглашала к себе на обед детей доктора Пеледа и поощряла визиты Хаима в профессорский дом.
— Авось и к тебе прилепится что-нибудь из его мудрости, — говорила она при этом сыну. — Ведь даже служанка в доме раввина умеет дать правильный ответ на вопрос о дозволенном и запрещенном еврейским законом.
Поведение госпожи Рахлевской не нравилось ее мужу, и тот нашептывал моей матери, что благорасположенность его супруги к красному профессору проистекает «не из любви к Аману, а из ненависти к Мордехаю»[297].
— Ведь ей хорошо известно, как мне отвратительны большевики и их пособники, — жаловался господин Рахлевский. — Вот она и нашла способ отравить жизнь своему мужу без того, чтобы кто-нибудь мог отозваться о ней как о строптивой жене.
Копившееся в его сердце негодование прорвалось наружу в тот день, когда в Москве хоронили Сталина. Уже с момента публикации первого, потрясшего весь мир сообщения о том, что перенесший инсульт генералиссимус находится в тяжелом состоянии, господин Рахлевский практически не покидал нашу квартиру. Он не отходил от нашего радиоприемника, который был оснащен, в отличие от приемника у Рахлевских, сильной наружной антенной, и жадно внимал славянским голосам, доносившимся из далекой Москвы сквозь снежные облака и грозовые тучи. Время от времени московское радио прерывало трансляцию песен в исполнении армейского хора и чтение взволнованных телеграмм, составители которых в советских республиках и в братских партиях всего мира выражали надежду, что солнце Иосифа Виссарионовича никогда не сойдет с небосклона прогрессивного человечества. В эти моменты диктор зачитывал глухим металлическим голосом бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина, составленный советским министром здравоохранения, и ухо господина Рахлевского, и так постоянно прижатое к динамику радиоприемника, вжималось в него еще сильнее.
