Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— Только сунься, — и, быстро проехав пятерней по Вовкиному лицу, сжал пальцы на его горле.

— Та-ак… — пробормотал Петя Солдатов, ставя тыкву в духовку. — Ну, публика… — Он закрыл духовку, подмигнул своей домашней пастве заговорщически: — Время пошло!

Оба его чада и Солдатов-старший уже сидели за кухонным столом. В одинаковых позах: руки скрещены на груди, нога на ногу. Испытующие взоры обращены на кормильца. Потом все трое перевели глаза на стрелки старинных часов с кукушкой.

Петр наклонился к духовке Тыква томилась там, в сумраке, в пекле — крутобокая, пузатенькая, тыква по-солдатовски. Фирменное блюдо. Внутри — сладкий рис, изюм, чернослив и прочие вкусные разности.

Еще через несколько минут Петр уже садился в свой раздолбанный «жигуленок», заводил мотор, поглядывая на часы. Кулинарно-автомобильный марафон, излюбленная игра семейства Солдатовых. Какая там к черту коррида, какие там бои гладиаторов! Задача состояла в том, чтобы за час десять, отпущенные тыкве на дозревание в духовке, успеть отловить и развезти по адресам не меньше двух пассажиров, вернуться затем домой и, выложив на стол свеже-заработанные тугрики, извлечь румяный овощ (а ароматы! а аппетитная корочка — боже!) из духовки.

Высший пилотаж. Все нужно рассчитать: время, отпущенное на оба маршрута, и возможные «пробки».

Мужика, которому в Химки, — отметаем. Этой парочке, рвущейся в Теплый Стан, — наш теплый привет и твердый отказ. А вам куда, отец? Отцу — на Автозаводскую. Берем. Сидайте.

Пожилой дядечка аккуратно расставил на заднем сиденье четыре сетки, набитые куриными яйцами. Сам сел впереди, перевел дыхание.

— Куда ж так много? — не выдержал Петр. Тормозя у перекрестка, поинтересовался: — Это сколько десятков? Сто? Они ж протухнут у вас!

— Протухнут — пойду на Красную площадь. — Дядечка достал из кармана платок, вытер потный лоб. — Буду ими в Кремлевскую стенку швырять. — Он вздохнул, оглядев свои сетки хозяйским оком. — Ну как не купить? Как не запастись? Везде уже по девять рублей десяток, а эти — по пять. Мне зять позвонил, я приехал, запасся.

— Значит, они уже тухлые, — осторожно предположил Петр. — Раз везде по девять, а эти по пять, значит, какой-то с ними непорядок.

— Типун тебе! — Дядечка нагнулся к сеткам, принюхался. — Они с грузовика торгуют. Без наценки. Не, все по-честному. У продавщицы лицо такое простое, открытое…

— Так у нас, отец, у всех простые открытые лица, — заметил Петр, глядя на дорогу. — Счастливое свойство нации. Мы все — простые. Мы с этими простыми открытыми лицами и нож к чужому горлу приставим, и в чужой карман залезем — запросто! Открыто.

— Может, правда, тухлое? — Дядечка вынул из сетки яйцо, подбросил его на ладони.

— А банкир этот — видел, отец? — не унимался Петр. — Прост, открыт, добросердечен! Рождественский дед практически! Палку в руки, кафтан, и бороду клеить не надо. — Он достал из кармана складной нож и протянул пассажиру.

Дядька с опаской легонько ударил ножом по яйцу. Повел ноздрями и выругался от души.

— Тормози! — велел он. — Тухлые! Тухлые, мать твою! Тормози! Вот скотская страна! Все скоты — сверху донизу, — забормотал дядька, открывая дверцу и выставляя все четыре сетки с тухлыми яйцами на асфальт. — Значит, мы этого стоим. Понимаешь? Значит, мы этого заслуживаем. Чтобы с нами — как со скотами. Нас всех — мордой об стол. Так? А мы что? Мы встали, утерлись и давай друг друга молотить! Тухлятину друг другу сплавлять… Под шумок Под панику. Вот такой мы народ, парень. Так нам и надо.

Он взглянул на Петра горько — старый лысый мужик, простецкая неглупая физиономия, дачный неровный загар, узловатые руки. Руки мелко дрожали.

— У меня есть валидол, — сказал Петр. — Дать?

— Нет. — Дядька покачал головой. — Что ж мы за народ? В Люксембурге каком-нибудь сраном случись такое, да все, как один, пойдут к ихнему бундесверу, или чего у них там… Весь госдепартамент ихний — к стенке! А мы дерьмо схавали, спасибо сказали и ну друг другу гадить, тухлятину сбывать… Ладно, я пешком пойду пройдусь. Может, успокоюсь. Сколько я тебе должен?

— Ничего ты мне, отец, не должен. — Петр взглянул на сетки, стоявшие на асфальте, потом — на часы: похоже, к тыквенной каше ему не поспеть. — А как насчет Кремлевской стены? Хочешь, сейчас подъедем? И тухлым яйцом — по нашему бундесверу. Идет?

— Стену жалко, — вздохнул дядька, выбираясь из машины. — Там хорошие люди лежат. Через одного. Нет, не божеское дело.

Он подхватил сетки и поволок их к мусорному баку, стоявшему невдалеке, в замызганной подворотне, у обшарпанной щербатой стены.

Ирка притащила три огромные клеенчатые сумки, розово-голубые, в полосочку. Как это она их сохранила, не выбросила к чертям? Сумки из Иркиного прошлого, из их общего прошлого, из того недавнего-давнего-предавнего прошлого «до Димы», до Диминого ослепительного и судьбоносного появления в их жизни, серой, скудной, сирой, когда Ирка таскала в этих турецких клеенчатых торбах турецкое же копеечное тряпье на вещевой рынок. А Нина мыла подъезды.

Потом явился Дима. Настало чудное мгновенье. Явился — что было, то было… Явился — добился. Добился — спился. Уж не взыщите за непритязательность рифмосложения, господа, зато это самая русская рифма: у нас между вершиной и пропастью, между победой и поражением — один шаг.

Теперь летели в эти турецкие сумки недорогая короткая Нинина шуба песцовая, подороже — Иркина из нутрии. Ирка до последнего упиралась, размазывала слезы по лицу: не отдам! «Ты хочешь, чтобы нас тут всех передушили по одному? — злым шепотом спрашивала Нина. — Тебя, меня, Вовку?» Нет, этого Ирка не хотела. Вот тебе, мама, шуба и вот тебе мое манто, но только это не решит проблемы. Абсолютно!

Через час они уже распихивали по турецким торбам все, что можно было отнести в ломбард. Шубы, Нинины драгоценности (Вовка говорил «долгоценности», Вовка был путаник)… «Вова, ты где? Иди сюда!» И Нина бежала за сыном на балкон. Сын должен быть рядом с ней, перед глазами. Иначе не по себе. Душу сжимает страх, выматывает неотвязная глухая тревога.

Еще через час, выбравшись из такси, они уже спешили к зданию ломбарда, волоча неподъемные сумки и таща за собой Вовку.

— Вова, не отставай! — то и дело повторяла Нина. — Ира, возьми его за руку!

— Мама, как я его возьму? У меня руки сумками заняты.

Они свернули на узкую старомосковскую улочку. Был сентябрьский полдень, еще теплый, тихий, сине-золотой.

— Мама, смотри! — ахнула Ирка, замедлив шаг. — Это же… — и она назвала фамилию знаменитого поп-певца. — Вон, напротив, у машины.

Нина перевела взгляд. Звезда отечественной попсы, субтильный брюнет с потасканной рожей, наполовину скрытой затемненными очками и длинной прядью жидковатых серо-буромалиновых волос, стоял, облокотившись на открытую дверцу своего авто, на противоположной стороне улочки и хмуро курил, вполголоса переругиваясь с кем-то, сидевшим в машине.

— Боже, сам! — Ирка застыла на месте, восхищенно рассматривая властителя дум. — Отпад! Неужели он тоже в ломбард? Такой супер — и в скупку… Вот что кризис с людьми делает!

— Ира, пойдем. — Нина потянула дочь за руку.

— Нет, я его щелкну! — Ирка торопливо расстегнула «молнию» турецкой сумки. Маленькая фотокамера, дорогая, удобная, легкая, Димин подарок падчерице, лежала там на самом верху. — Это же раз в жизни бывает, мама!

Из машины поп-идола между тем выбралась рослая красивая мулатка, что-то быстро, напористо и гневно втолковывая своему бой-френду.

— Бо-оже… — прошептала Ирка, выбирая оптимальный ракурс. — С любовницей! Умереть! Значит, правду девки говорили: косит под Де Ниро. Только с черными спит.

— Ира! — Нина понизила голос. — Как тебе не стыдно при ребенке! Идем сейчас же, убери свою…

Дальнейшие события развивались стремительно и шумно. Мулатка там, на противоположной стороне улицы, отвесила поп-звезде щедрую оплеуху. Ирка успела увековечить сей эпохальный миг, издав гортанный ликующий вопль.