Франц Верфель - Сорок дней Муса-Дага

*** Катюль Мендес (1841-1909) – второстепенный французский писатель, писал стихи в традиционной манере парнасцев, новеллы его и романы изображают главным образом патологические явления психики.

**** Пьер Лоти (1850-1923) – французский писатель, автор популярных в свое время так называемых «колониальных романов», овеянных восточной экзотикой.

Искуи, пораженная злостью этого монолога, вскинула на Жюльетту настороженный взгляд.

– Нет, мадам, нет, ничего не читала.

– Это книги о дальних странах, – сухо пояснила Жюльетта, словно Искуи заслуживала порицания за то, что не знает Пьера Лоти.

Со стороны Жюльетты было не очень благородно аргументировать аналогиями, которым собеседница ничего не могла противопоставить. Но Жюльетту можно было понять – в ее положении приходилось защищать свой мир от этого неизмеримо более сильного окружения.

По глазам Искуи нетрудно было догадаться, что ей есть что сказать. Но она ограничилась простой фразой:

– У нас есть старинные песни. Они очень хорошие.

– Спойте что-нибудь, мадемуазель, – попросил Стефан из своего угла, откуда он разглядывал Искуи.

Она только теперь его заметила. И только теперь ей стало ясно, что сын француженки – чистокровный армянский мальчик, без малейшей примеси иноплеменных черт. Из-под бледного лба смотрят неповторимые глаза его народа, а ведь эти детские глаза всю жизнь видели только доброе и приятное. Быть может, это открытие и побудило ее преодолеть внутреннее сопротивление и согласиться петь.

Пела она не для того, чтобы показать ничего не приемлющей Жюльетте, как хороши армянские песни. Она пела только для Стефана, словно то был ее долг – вернуть это потерянное дитя народа в его родной мир.

У Искуи был высокий, нежный голос, не чарующее сопрано взрослой женщины, а скорее – голос девочки. Но скорбный и мерный ритм ее мелодий превращал этот детский голос в голос жрицы.

Искуи начала с «Песни о приходе и уходе»*, которую привезла с собой в Зейтун из Йогонолука. Это была рабочая песня семи деревень, и не столько благодаря своему исполненному мудрости тексту, сколько размеренной, торжественной мелодии:

Минуют горчайшие, черные дни,

они, словно зимы, приходят-уходят.

Страдания нам не навечно даны,

вот так покупатели в лавке приходят-уходят.

Гоненьям и казням наступит конец -

вот так караваны приходят, уходят.

Восходят на ниве земли племена,

и плевелы и бальзамины приходят, уходят.

Убогий! Не плачь! Не кичись, властелин!

Все в мире непрочно – приходит, уходит.

Бесстрашное солнце извечно горит,

а тучи в молельню приходят, уходят.

Весь мир наш – приют у развилки дорог,

народы, как гости, приходят, уходят.

Лелеет земля просвещенных сынов,

а темные расы уходят, нисходят.

* Текст «Песни о приходе и уходе» принадлежит известному армянскому ашугу Дживани (1846-1909). Называется она «Дни неудач». Песня эта и до сих пор очень популярна в народе. Верфель лишь слегка изменил текст песни и дал ей другое название. Впервые на русском языке стихи Дживани были опубликованы в антологии «Поэзия Армении», М., 1916. Приводим стихи Дживани в переводе В. Я. Брюсова:

Как дни зимы, дни неудач недолго тут: придут – уйдут.

Всему есть свой конец, не плачь! – Что бег минут: придут – уйдут.

Тоска потерь пусть мучит нас, но верь, что беды лишь на час:

Как сонм гостей, за рядом ряд, они снуют: придут – уйдут.

Обман, гонение, борьба и притеснение племен,

Как караваны, что под звон в степи идут: придут – уйдут.

Мир – сад, и люди в нем цветы! но много в нем увидишь ты

Фиалок, бальзаминов, роз, что день цветут: придут – уйдут.

Итак, ты, сильный, не гордись! Итак, ты, слабый, не грусти!

События должны идти, творя свой суд: придут – уйдут!

Смотри: для солнца страха нет скрыть в тучах свой палящий свет,

И тучи на восток плывут, бегут: придут – уйдут.

Земля ласкает, словно мать, ученого, добра, нежна;

Но диких бродят племена, они живут: придут – уйдут…

Весь мир – гостиница, Дживан! А люди – зыбкий караван!

И все идет своей чредой: любовь и труд, – придут – уйдут!

Слушая Искуи, Жюльетта явственно уловила то неприступное в ней, что проявлялось в обличье застенчивости или печали, да и в том, что Искуи отстраняла жюльеттины подарки, и было это не чем иным, как упорным сопротивлением, вопреки всем стараниям Жюльетты. И так как Жюльетта не все в песне поняла, то попросила перевести ей текст. Когда дело дошло до последней строфы, она с торжеством заявила:

– Лишний раз убеждаешься в том, как высокомерны вы. «Лелеет земля просвещенных сынов, а темные расы уходят, нисходят». «Просвещенные сыны», это, конечно, армянский народ, а «темные», невежественные расы – все Прочие…

Стефан перебил ее почти властно:

– Еще что-нибудь, Искуи!

Но Жюльетте хотелось услышать что-нибудь для души. Ничего, над чем нужно думать, ничего такого, где бы говорилось о просвещенных сынах и невежественных расах.

– Настоящую chanson d’amour*, Искуи!

* Песнь любви (франц.).

Искуи неподвижно сидела на стуле спиной к окну, чуть наклонившись вперед. Больную руку со скрюченными пальцами она положила на колено. Багровое солнце светило в спину Искуи, так что черты ее были почти неразличимы в тени. Немного подумав – в памяти ее, должно быть, всплыло какое-то воспоминание, – она сказала:

– Я знаю несколько песен о любви, которые здесь поют. Я все их запомнила, хотя была совсем еще маленькая и ничего в них не понимала. Одну в особенности. Она совершенно сумасшедшая. Вообще-то ее должен бы петь мужчина, хотя самое главное тут в девушке.

Голос девочки, слиянный с голосом жрицы, исходил как бы из пустоты. Исступленные слова невероятно диссонировали с этим холодным голоском:

Вышла она из сада,

прижимая к своей груди

два крупных алых граната,

два спелых сочных плода.

Не взял я этих плодов,

и тогда она кулаком,

себя кулаком ударила в грудь -

три раза, и шесть, и двенадцать раз,

и услышал я кости хруст.

– Еще раз! – потребовал Стефан.

Но Искуи не захотела больше петь, потому что в комнату, тихо отворив дверь, вошел Габриэл Багратян.

В эти дни в доме Багратянов было особенно людно: за каждой почти трапезой – новые гости.

Жюльетта и Габриэл были этим довольны. Им стало трудно оставаться наедине. Да и время на людях гораздо быстрей проходило. Каждый прожитый день был победой, потому что укреплял надежду, что тень угрозы отодвигается вместе с этим канувшим днем. Близился июль месяц. Как долго может еще грозить опасность? Распространились слухи о предстоящем вскоре мирном соглашении. А мир – это спасение!

Пастор Арам тоже стал постоянным гостем Багратянов. Овсанна еще не вполне оправилась и просила мужа позаботиться об Искуи. Она знала, как привык Арам жить под одной крышей с сестрой, как ему недоставало Искуи, когда он несколько дней ее не видел.

Но, кроме пастора Арама, за столом Габриэла часто сиживали и другие. Постоянными посетителями был Грикор со своей свитой. Примкнул к ним и постоялец аптекаря – Гонзаго Марис. Молодой грек был охотно принят в доме не только потому, что играл на рояле; у него к тому же был острый взгляд, чутье на все красивое, изящное. Он «замечал». Габриэл Багратян больше не замечал или замечал редко. Модели, изобретаемые Жюльеттой, которые были все же только домашними поделками, бесцельным времяпрепровождением, внимательные глаза Гонзаго отмечали с одобрением. Он всегда находил нужное слово – без пустой лести – не только о внешности Жюльетты, но и о ее находках модельера, подчеркивавших очарование Искуи. И говорил он не как ослепленный профан, но как знаток и художник, с испытующим видом поднимая сходящиеся под тупым углом брови. Таким образом, тонкое понимание Гонзаго придавало художественную ценность мастерской Жюльетты, ее работа переставала быть только развлечением. Эстетический вкус Гонзаго сказывался и на его внешности. Он был, конечно, беден, и за плечами у него лежало, вероятно, далеко не безмятежное прошлое. Но он никогда о нем не говорил. Он уклонялся от расспросов Жюльетты – не потому, что был таким уж скрытником или вынужден был что-то скрывать; казалось, он презрительно отодвинул от себя все былое за его маловажностью. Вопреки, а может, как раз благодаря своим ограниченным средствам, он, являясь в дом Багратянов, был всегда хорошо одет. А так как в обозримый срок он не мог бы обновить свой европейский гардероб, то и обращался с ним чрезвычайно бережно. Это умение носить костюм и изящная осанка необыкновенно нравились Жюльетте, хоть она и не отдавала себе в этом отчета.

Гораздо меньше нравилась эта черта Гонзаго обоим учителям – Шатахяну и Восканяну: она вызывала в них зависть, задевала их самолюбие. А карлик Восканян совсем помешался от ревности. Ни его каллиграфическая поэзия на пергаментных листах, ни его величественное молчание не пробудили в мадам Багратян интереса к его молчаливой роли в обществе и к его богатому внутреннему содержанию. А Гонзаго, этот самодовольный метис, пустым фатовством сразу снискал ее расположение. И Грант Восканян вступил в неравный поединок с фатом. Он побежал к портному, который полвека назад года два портняжил в Лондоне. На стене у этого британского мастера висели выкройки и модные картинки, изображавшие безукоризденного джентльмена той эпохи. Правда, с материалом обстояло гораздо хуже – имелось лишь тонкое серое сукно почтенного возраста, которому сделало бы честь разве что служить бортовкой пиджака. Невзирая на это, Восканян выбрал образцом некоего представительного лорда, чья долговязая фигура была облачена в серый сюртук с двумя длинными фалдами. При примерке обнаружилось, что серый двухвостый сюртук карлику по щиколотку. Его, однако, это не смутило, несмотря на сомнения, высказанные портным. Получив свой костюм, Восканян вдел в петлицу белый цветок – деталь, которую он тоже заимствовал у своего лорда. К несчастью, он для полноты эффекта добавил уже «отсебятину»: приобрел в аптеке премудрого Грикора склянку весьма крепкого благовония, добрую половину которого вылил на свой новый костюм. Этим ему действительно удалось с первой же минуты привлечь живейшее внимание мадам Багратян и присутствовавших. Кончилось тем, что Габриэл отвел его в сторону и учтиво попросил надеть на несколько часов какой-нибудь из его пиджаков. А серый роскошный сюртук тем временем повисит в саду и проветрится.