Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
— Да.
— Старая шлюха еще не сдохла?
Мне невыносимо захотелось помочиться. Ничего, сейчас пройдет.
— Я ищу мальчика.
— Любой сгодится? — сострил талиб.
Парни с автоматами заржали. Зубы у них были зеленые от насвара.
— Насколько я понял, он здесь, с вами. Его зовут Сохраб.
— Я задал вам вопрос. Почему вы живете со старой шлюхой? Почему вы не на Родине, не служите Отечеству вместе со своими братьями-мусульманами?
— Я уже давно уехал из Афганистана. — Вот и все, что пришло мне на ум. Лицо у меня горело. Чтобы не обмочиться, я сжал колени.
Талиб повернулся к стоящим у двери охранникам:
— Это ответ?
— Нет, ага-сагиб, — рявкнули они хором.
Хозяин затянулся сигаретой и опять уставился на меня.
— Это не ответ, говорят. Некоторые люди моего круга придерживаются мнения, что покинуть Родину, когда ты ей нужен как никогда, равносильно предательству. Я мог бы вас арестовать за измену, даже если бы вы только задумали эмигрировать. Вам страшно?
— Все, что мне нужно, это отыскать мальчика.
— Вам страшно?
— Да.
— Ну еще бы. — Он раздавил в пепельнице сигарету и откинулся назад.
Я подумал о Сорае и, странное дело, немного успокоился. Перед глазами у меня встала родинка в форме полумесяца, наши отражения в зеркале под зеленым покрывалом, румянец на ее щеках, когда я признался ей в любви. Мы кружились в танце, звучала афганская музыка, цветы, нарядные платья, смокинги и улыбки проносились мимо и тонули в тумане…
Талиб что-то сказал.
— Что, простите?
— Я спросил, вы хотите видеть его? Моего мальчика? — Губы хозяина сложились в усмешку.
— Да.
Охранник вышел из комнаты. Скрип открывающейся двери, отрывистые слова на пушту. Шаги, сопровождаемые звоном колокольчиков. В Кабуле мы с Хасаном хвостом ходили за человеком с обезьянкой. Дашь хозяину рупию, и мартышка станцует для тебя. Колокольчик у нее на шее тоже так гремел.
Охранник вернулся со стереосистемой на плече. За ним шагал мальчик, одетый в бирюзовый пирхан-тюмбан.
Сходство было поразительное. Немыслимое. Невозможное. Снимок Рахим-хана и в малейшей степени не передавал его.
Вылитый отец. Круглое лунообразное лицо, выпирающая косточка на подбородке, низко посаженные уши-раковинки, изящное сложение. Китайская кукла моего детства, лик, сквозивший зимой за картами, а летом — за накомарником, когда в жаркие ночи мы спали на крыше.
Голова у мальчика была обрита, глаза накрашены, щеки нарумянены, на ногах — браслеты с колокольчиками.
Какое-то время он смотрел на меня, потом опустил глаза и стал разглядывать собственные босые ноги.
Охранник нажал кнопку, из динамиков понеслась пуштунская музыка в традиционной инструментовке. Как я понял, талибам слушать музыку дозволялось. Хозяин и охранники начали прихлопывать.
— Вах, вах! Машалла! — подбадривали они мальчика.
Сохраб встал на цыпочки, поднял руки и закружился, то падая на колени, то изгибаясь всем телом, то опять становясь на кончики пальцев, то прижимая руки к груди и раскачиваясь. Шуршали по полу босые ноги, в такт табле[43] позвякивали колокольчики. Глаза у Сохраба были закрыты.
— Машалла! — кричали зрители. — Шабас! Браво!
Охранники свистели и смеялись, талиб ритмично мотал головой. На устах у него застыла гадкая усмешка.
Музыка оборвалась. Колокольчики звякнули раз и затихли, а Сохраб застыл, не закончив очередного па.
— Биа, биа, дитя мое, — произнес талиб, подзывая мальчика.
Сохраб подошел поближе. Талиб обнял его и прижал к себе.
— Какой талантливый у меня хазареец!
Хозяин погладил ребенка по спине и пощекотал под мышками. Один охранник пихнул другого локтем и издал смешок.
— Убирайтесь, — велел талиб.
— Слушаемся, ага-сагиб, — вытянулись в струнку парни.
Хозяин повернул мальчика лицом ко мне, обхватил Сохраба за живот и положил подбородок ему на плечо. Мой племянник смотрел себе под ноги, время от времени смущенно поглядывая на меня. Руки талиба медленно и нежно гладили тело Сохраба, скользя все ниже и ниже.
— Интересно, — выговорил хозяин, глядя на меня поверх очков, — что приключилось со старым Бабалу?
Мне будто кто в лоб засветил. Я, наверное, ужасно побледнел. Ноги у меня похолодели.
Талиб засмеялся:
— А ты что думал? Что я куплюсь на фальшивую бороду и не узнаю тебя? Ты, похоже, не в курсе: у меня изумительная память на лица. Абсолютная. — Он поцеловал Сохраба в ухо. — Я слышал, твой отец умер. Тц-тц-тц. Вот бы с кем я хотел потягаться. Ну да ничего. И сынок-слюнтяй сойдет.
Хозяин снял очки. Его злые голубые глаза были налиты кровью.
Дыхание у меня словно отшибло, веки прихватило морозом. Этого не может быть! Мир вокруг застыл. Вот — прошлое опять накрыло меня. Откуда-то из темных глубин всплыло имя, но произнести его — значило сотворить заклинание, призвать темные силы. Только что, как не исчадие ада, уже сидело в трех метрах от меня, явившись по прошествии стольких лет?
— Асеф, — пробормотали мои губы невольно.
— Амир-джан.
— Что ты здесь делаешь? — сорвался у меня глупейший вопрос.
— Я? — поднял бровь Асеф. — Я-то в своей стихии. А вот ты что здесь делаешь?
— Я же тебе уже сказал… — Голос у меня дрожит. Проклятый страх, пронизывающий все мое тело!
— Мальчик?
— Да.
— На что он тебе?
— Я заплачу за него. Мне переведут деньги.
— Какие там деньги! — расхохотался Асеф. — Ты когда-нибудь слышал про Рокингхем? Это в Западной Австралии. Райский уголок. Куда ни кинешь взгляд, пляж. Зеленая вода, синее небо. Там живут мои родители, у них вилла на берегу моря с площадкой для гольфа и бассейном. Отец каждый день играет в гольф. Мама — та предпочитает теннис. У нее отличный левый форхэнд. Еще у них афганский ресторан и два ювелирных магазина, дела идут — лучше не бывает.
Он отщипнул виноградинку и нежно положил Сохрабу в рот. Поцеловал мальчика в шею. Сохраб вздрогнул и закрыл глаза.
— Если мне понадобятся деньги, родители мне переведут. И потому с шурави я дрался не ради денег. И в Талибан вступил не для того, чтобы обогатиться. Хочешь знать, почему я стал талибом?
Во рту у меня пересохло, даже губ не облизать.
— Пить захотелось? — ухмыляясь, осведомился Асеф.
— Нет.
— А мне показалось, у тебя жажда.
— Со мной все хорошо. — По правде говоря, мне вдруг сделалось ужасно жарко, я весь взмок.
И это все происходит на самом деле? Вот я, а вот — Асеф?
— Как хочешь. О чем это, бишь, я? Ах да, зачем я вступил в Талибан. Как ты сам, наверное, знаешь, я никогда особенно не увлекался религией. Но однажды я прозрел. Когда сидел в тюрьме. Хочешь послушать?
Я молчал.
— Так и быть, расскажу. При Бабраке Кармале меня законопатили в Поле-Чархи. Парчами просто явились к нам домой, наставили на нас с отцом автоматы и велели следовать за ними. Причину нам не сообщили, а на вопросы мамы не ответили. В этом все коммунисты. Что с них возьмешь, с голи перекатной. Пока не пришли шурави, эти псы были недостойны лизать мне ботинки, а теперь нацепили свои флажки и взялись искоренять буржуазию. Возомнили о себе, быдло. Богатенький? В тюрьму его, а товарищи пусть намотают на ус. Вот и вся забота. Нет чтобы обставить все как полагается.
Распихали нас по камерам, шесть человек в клетушке размером с холодильник. Каждую ночь комендант, наполовину хазареец, наполовину узбек, осел вонючий, вытаскивал кого-нибудь на допрос и пинал ногами, пока не уставал. Вспотеет весь, закурит сигарету, отдохнет. А на следующую ночь уже другого к нему волокут. Так дошла очередь и до меня. А я и так уже три дня мочился кровью. Камни в почках, хуже боли не бывает. Мама говорила, рожать и то легче. Притащили меня к нему. На нем еще сапоги были с подковами, специально надевал для допросов. Как заехал он мне каблуком в левую почку, так камень и вышел. Такое облегчение! — Асеф засмеялся. — Благодарю Бога, «Аллах Акбар» кричу. Комендант в раж вошел, а я хохочу. И чем сильнее он меня пинает, тем громче я ржу. И знаю уже: это знак, Бог на моей стороне. Я ему зачем-то нужен.
Поистине неисповедимы пути Господни. Прошло несколько лет — и этот самый комендант попался мне на поле боя в окрестностях Мейманы, валялся в окопе, раненный шрапнелью в грудь. Я его спросил: помнишь меня? Он ответил: нет. А у меня отличная память на лица, сказал я, и отстрелил ему яйца. С тех пор я честно выполняю возложенную на меня миссию.
— Какую миссию? — услышал я собственный голос. — Забивать камнями неверных супругов? Насиловать детей? Бичевать женщин за высокие каблуки? Расстреливать хазарейцев? И все во имя ислама?
Вот разошелся. Сдержаннее надо быть. Сказанного-то не воротишь. Теперь Рубикон перейден — и вряд ли ты выйдешь отсюда живым.
