Джорджо Бассани - Сад Финци-Концини
— Ну что ты там стоишь? Проходи, зайди на минутку! сразу сказал отец, глядя па меня поверх очков.
Он не лежал, а скорее сидел в постели, опершись спиной и затылком о резную спинку кровати светлого дерева и укрывшись легкой простыней. Меня поразило, какое все было белое: серебряные волосы, бледное худое лицо, чистая ночная рубашка, подушка за плечами, простыня, книга, которую он положил на колени. Эта белизна (прямо больничная белизна, как мне подумалось) прекрасно соответствовала необычайному, удивительному спокойствию, непередаваемому выражению доброты, исполненной особой мудрости, светившейся в его голубых глазах.
— Как поздно! — сказал он с улыбкой, посмотрев на водонепроницаемые часы Ролекс на руке, с которыми не расставался даже в постели. — Ты знаешь, который час? Два часа двадцать семь минут.
В первый раз с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет и я получил ключи от дома, эта сакраментальная фраза не вызвала у меня раздражения.
— Я гулял, — сказал я спокойно.
— С этим твоим другом из Милана?
— Да.
— Чем он занимается? Он еще учится?
— Какое там учится! Ему уже двадцать шесть лет. Он работает… Он химик на одном из предприятий промышленной зоны, они там делают искусственный каучук, это фабрика Монтекатини.
— Смотри-ка. А я думал, что он еще учится. А почему ты его никогда не пригласишь к нам поужинать?
— Ну… Я думал, не стоит заставлять маму делать больше того, что ей и так приходится.
— И не думай об этом. Это ведь такой пустяк! Лишняя тарелка супа у нас всегда найдется. Пригласи его как-нибудь! А…. где вы ужинали? У «Джованни»?
— Да.
— Расскажи мне, чем там кормят.
Я с готовностью подчинился, не переставая удивляться своей уступчивости, сел и стал перечислять разные блюда: и те, которые ел я, и те, что выбрал Малнате.
— Хорошо, — сказал отец, очень довольный.
— А потом, — продолжил он после паузы, — куда же вы пошли после ужина? Я думаю, — тут он поднял руку, как будто хотел избавить меня от необходимости говорить неправду, — я думаю, вы пошли к женщинам.
Я никогда не был с ним откровенен по этой части. Жестокий стыд, иррациональная потребность в свободе и независимости всегда заставляли меня останавливать малейшее его желание поговорить со мной на эти темы. Но только не в ту ночь. Я смотрел на него, такого белого, хрупкого, постаревшего и чувствовал, почти физически ощущал, как старый клубок детских обид, который всегда разделял нас, разматывался как по мановению волшебной палочки, лишался всякого смысла и основания.
— Конечно, — согласился я. — Ты угадал.
— Вы, наверное, пошли в казино, могу себе представить.
— Да.
— Прекрасно, — одобрил он. — В вашем возрасте, в особенности в твоем, это самое здоровое решение проблем со всех точек зрения, включая здоровье. Но скажи-ка, а деньги? Тебе хватает того, что дает мама на карманные расходы по субботам? Если тебе нужны деньги, скажи мне, в пределах возможного я всегда тебе помогу.
— Спасибо.
— Где же вы были? У Марии Лударньяни? Она и в мое время уже вела дело.
— Нет, в одном месте на улице Вольте.
— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, переходя на язык врача, язык своей юности, потому что после смерти дедушки он оставил практику и занялся имением Мази Торелло и двумя заводиками, которые были у нас на улице Виньятальята, я только об одном тебя прошу, никогда не пренебрегай необходимыми профилактическими мерами. Это не очень удобно, я знаю, многие предпочитают обходиться без них. Но можно запросто подхватить гонорею или, как обычно говорят, триппер, а то и что-нибудь похуже. Если вдруг утром, когда проснешься, ты заметишь что-нибудь, если почувствуешь себя как-нибудь не так, сразу иди в ванную и покажи мне. Если что, я скажу, что делать.
— Я понял. Не беспокойся.
Я чувствовал, что он ищет слова, чтобы спросить меня о другом. Я получил диплом, но что я думаю делать дальше, какие у меня планы на будущее, хотел он спросить у меня. Но он заговорил о политике. До моего прихода, сказал он, между часом и двумя, ему удалось послушать разные станции: Монтеченери, Париж, Лондон и Беромюнстер. Он теперь может с уверенностью сказать, что международное положение стремительно ухудшается. Да-да, к сожалению, речь идет о настоящем черном заговоре. Англо-французские дипломатические миссии в Москве готовятся к отъезду (ничего не добившись, конечно!). Неужели они так и уедут из Москвы? Этого следовало опасаться, а потом можно будет положиться только на Господа Бога.
— А что ты думаешь! — воскликнул он. — Сталин вовсе не тот человек, которого остановят моральные соображения. Если ему будет выгодно, он, ни минуты не колеблясь, заключит договор с Гитлером.
— Соглашение между Германией и СССР? — я слабо улыбнулся. — Не думаю, по-моему, это невозможно.
— Поживем — увидим, — ответил он, тоже улыбаясь. — твои бы слова да Богу в уши!
— В этот момент из смежной комнаты раздался неясный звук. Проснулась мама.
— Что ты сказал, Гиго? — спросила она. — Что, Гитлер умер?
— Если бы! — вздохнул отец. — Спи, спи, ангел мой, не волнуйся!
— Который час?
— Почти три.
— Скажи своему сыну, чтобы ложился спать!
Мама пробормотала еще что-то невнятное и замолчала.
Папа пристально посмотрел мне в глаза. Потом, понизив голос, спросил почти шепотом:
— Прости, что говорю с тобой о таких вещах, но, может быть, ты поймешь… мы с мамой еще в прошлом году заметили, что ты влюблен в…. Миколь Финци-Контини. Это правда? Да?
— Да.
— Ну и какие у вас теперь отношения? Все не ладится?
— Хуже и быть не может, — угрюмо ответил я и вдруг неожиданно ясно понял, что говорю чистую правду, что действительно в наших отношениях хуже и быть не могло, и, что бы ни говорил Малнате, мне никогда не удастся подняться из пропасти, в которую я упал несколько месяцев тому назад.
Отец тяжело, вздохнул.
— Я понимаю, это очень тяжело… Но в конце концов лучше, что это так.
Я сидел, опустив голову и ни говоря ни слова.
— Конечно, так, — продолжал он немного погромче. — Что бы ты стал делать? Сделал бы ей предложение?
Миколь в тот вечер в своей комнате задала мне такой же вопрос. Она спросила: «А на что ты рассчитывал? Что мы объявим о помолвке?» Я задохнулся Мне нечего было ответить ей тогда и нечего было ответить сейчас отцу.
— А почему бы и нет? все же сказал я и посмотрел на него.
Он покачал головой.
— Ты думаешь, я тебя не понимаю? Мне тоже очень нравится эта девушка. Она мне всегда нравилась, еще когда была совсем маленькой… и спускалась в синагоге за благословением к отцу. Изящная, красивая (даже слишком, к сожалению), умная, живая… Но жениться! — последнее слово он произнес почти по слогам, глядя на меня большими глазами. — Сделать предложение, потом жениться… Но давай оставим в стороне всю эту романтику, лунный свет и прочее, ведь чтобы жениться, надо иметь профессию, работу, вот и скажи мне… Я полагаю, что ты не рассчитываешь в будущей семейной жизни ни на мою помощь (я все равно не смогу помогать тебе, я имею в виду содержать тебя и твою семью), ни тем более на помощь ее семьи. Конечно, я совершенно уверен, что за этой девушкой дадут прекрасное приданое. Но я не думаю, что ты…
— Оставь приданое в покое. Если бы она любила меня, ты думаешь, приданое имело бы значение?
— Ты прав, — согласился отец. — Ты совершенно прав. Я тоже, когда в одиннадцатом году сделал маме предложение, не думал об этих вещах. Но и времена были другие. В будущее можно было смотреть с определенной уверенностью. Хотя это самое будущее и оказалось совсем не таким радостным, как мы мечтали (мы поженились в пятнадцатом году, ты ведь знаешь, когда война уже началась, и я сразу же ушел добровольцем), общество было другим. Это было общество, которое гарантировало… Кроме того, я получил диплом врача, а ты…
— Что я?
— Да, ты вместо медицинского факультета предпочел филологический. Ты ведь помнишь, когда нужно было решать, я тебе никоим образом не мешал. Тебе это нравилось, ты об этом мечтал, мы оба, ты и я, выполнили свой долг: ты выбрал свой собственный путь, а я тебе не мешал. Но теперь? Даже если бы ты стремился к университетской карьере…
Я покачал головой.
— Тогда это еще хуже! — продолжал он. — Гораздо хуже! Конечно же, ничто, даже сейчас, не может помешать тебе продолжить самостоятельные научные исследования, может быть, однажды обстоятельства изменятся, и перед тобой откроется и более трудный творческий путь литературного критика, такого, как Эдоардо Скарфольо, Винченцо Морелло, Уго Ойетти… или даже — почему бы и нет? — писателя или, — тут он улыбнулся, — поэта… Но именно поэтому… как мог ты, когда тебе только двадцать три года, когда перед тобой еще столько нерешенных проблем, как ты мог подумать о женитьбе, о том, чтобы создать семью?
