Сергей Рафальский - Сборник произведений
На том же перекрестке Александр Петрович заметил ту же гуляющую взад и вперед девушку и разжалобился неимоверно: все-таки как-никак, а свой брат — безработный!
Девица улыбнулась ему, как старому знакомому.
— Что — плохо дело? — спросил Александр Петрович почти с горестью.
— О, нет! За это время я уже успела сделать одного клиента и только что вышла опять!
— Это первый?
— Penses-tu! Третий!
— Вот работяга! — умилился по-русски Александр Петрович, но заметив, как округлились глаза собеседницы, перешел на ее родную речь.
— Так ты уже могла бы и отдохнуть! На сегодня довольно!
— Что ты! — девица почти всплеснула руками. — Мне нельзя отдыхать! Я так израсходовалась, когда заболела мать и я поехала ее навестить, а потом осталась на похороны…
Александр Петрович слегка оторопел: с одной стороны, как-никак — шмара, а с другой — мать, самое общечеловеческое, самое высокочеловеческое из всего, что было, есть и еще, наверное, некоторое время будет в нашем глупом муравейнике. И ему захотелось погладить по головке осиротелую девочку… Но она зашлась в подсчете своих проторей и убытков. И действительно — было их, как говорят в Одессе — «порядочно»: месяц не работала, затем дорога туда и обратно, подарки родственникам и детям родственников…
Уезжая из Парижа, пришлось сделать траур… Ничего особенного, но все-таки — шляпка, вуалетка, платье, жакетик…
— Но мать же еще жила! — оторопел Александр Петрович.
— Все равно она должна была умереть, а здесь, в Париже, все обошлось гораздо дешевле. Кое-что я перекрасила, кое-что подобрала на распродажах… А если бы заказывать там — на месте — сколько бы это стоило!
— Да, трудна жизнь! — сказал, чтоб что-нибудь сказать, Александр Петрович. «Работяга» перестала его умилять, и он с удовольствием прекратил бы разговор, но девушке тоже неуютно было в мире, и она искала душевной теплоты.
— О, жизнь очень трудна, месье! А, главное, люди такие нехорошие! Вот моя родная сестра — она приехала из Аркашона, и мы по очереди каждую ночь дежурили у матери. Только я стала замечать, что каждый раз что-нибудь из буфета пропадает — то чашка, то салатница. Где она? — спрашиваю… А сестра, как святая дева, опустила глазки и отвечает: мама мне вчера подарила… Но, месье, это же общее наследство! Его надо было потом делить!
От интимных частностей европейского быта евразийская душа Александра Петровича заскучала вдрызг. Еще немного, и он готов был послать «работягу», как говорится, «на паровом катере», но — на их общее счастье — из бара напротив вышел в меру пьяный, сильно веселый и густо черный сержант колониальных войск. Девушка бросилась к нему и, как ловкий рыбак неразборчивую верховодку, подцепила и увела в отель ищущего красивой жизни отпускника.
Александр Петрович сочно сплюнул ей вслед и спустился в метро, придерживаясь за перила, а где их не было, — просто за стенку.
«Вот наш нацмен», — бормотал он, широко жестикулируя в бесконечном и в этот час почти пустом коридоре, — «он и обмеривает, и обвешивает, и обсчитывает… Общепризнанный разбойник!. Перед ним самый лихой европейский спекулянт — Франциск Ассизский… Но когда хозяин не заплатит… или без работы — придешь к нему: Ной Ноич! Дайте в долг! По-жа-луйста!. Никогда не отказывает… Никогда!. И никогда не пристает с ножом к горлу: плати!. Другая земля его вскормила… Воздух другой!. Воздух!.»
Александр Петрович демонстративно вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что для самого себя неожиданно и не вполне понятно как очутился в вагоне и что от его монолога веселеют и начинают переглядываться сидящие и стоящие в разных углах полусонные полуночники.
Не желая отдавать на посрамление лучшие проявления своей души, Александр Петрович взял себя в руки, замолчал и принял вид интеллигентный. И это было тем более кстати, что его стало укачивать и где-то под ложечкой возник томительный комок… Однако родная станция пришла раньше возможных физиологических последствий. С помощью явно сочувственного кондуктора Александр Петрович выбрался из вагона и, не теряя контакта со стенкой, поплелся по неизбежному коридору. По дороге он чуть было не лег костьми на движущейся лестнице — как только проклятая машина полезла вверх — в том же ритме в пищеводе стал подыматься роковой комок. Еле удержав его затиснутыми зубами, вспотев от катастрофических предчувствий, Александр Петрович шагнул с последней ступеньки на неподвижный пол и — опасно споткнувшись, со всей еще доступной ему поспешностью метнулся к выходу.
Относительно свежий воздух городской ночи несколько ослабил его напряженное состояние, но все-таки никакому сомнению не подлежало, что наша планета сорвалась со своей оси и болтается кое-как в мировом пространстве. Желая найти верную точку опоры в окружающем беспутстве, Александр Петрович — широко раскрыв руки — причалил к обозначавшему автобусную остановку столбу и — как потерпевший кораблекрушение Робинзон на неожиданном острове — счастливо вздохнул и возблагодарил Провидение.
Вместе с покоем пришли и прежние мысли.
«Конечно, мы сволочь! — соглашался Александр Петрович, крепко обнимая дружески безмолвствующий столб. — Мы сволочь, разбойники, опричники… Иван Грозный, Петр Великий, Иосиф Величайший — через каждые двести лет один мировой убийца!. И холуи — любому, кто, как нам кажется, нас выше, готовы без мыла влезть… И ворюги… О, ворюги!. — Тут Александр Петрович, путаясь в мало необходимых деталях, рассказал столбу, как еще ребенком, во время Первой Мировой, эвакуируясь с родителями из угрожаемых мест, слушал в вагоне солдатский разговор: белесый, веснущатый, курносый парнишка крикливым тенорком жаловался спутникам на бесстыдного хапугу, ротного каптенармуса и покрывал негодяя преимущественно мало печатной словесностью. Так как его гнев был явно больше его фантазии, то вскоре он стал повторяться, и тут с верхней полки свесилась бородатая голова запасного:
— А вот ты, — сказал тот, глядя в упор на парнишку, — а вот ежели бы, к примеру скажем, тебя назначили на его место — что бы ты делал?
Маленький Саша ждал страшного шума, крика, спора — быть может, даже драки, но к величайшему его удивлению, парнишка сконфузился, развел руками и забормотал:
— Оно известно… конешно… конешно, и я…
Александр Петрович ткнул пальцами столб, как будто беря его за пуговицу:
— А кучер пожарной команды Опанас, который, как одиннадцатую заповедь, исповедывал вслух: «Люблю вкрасты! То не було ничого, то глянь — як Бог подаровав!» — Конечно, мы сволочь, — продолжал Александр Петрович, несколько отклоняясь от столба, чтобы дружелюбно взглянуть на симпатичного собеседника. — Конечно, сволочь, но в нас все-таки есть какая-то такая хреновника, которой ни Толстому, ни Достоевскому, ни старому, ни новому строю до конца выявить не удалось… Быть может, из нее ни черта не получится, а может быть, выйдет и черт-те что!. Мы сволочь, но все-таки мы человеки, че-ло-ве-ки!. А вы…
— Tu viens cheri? — раздался за его спиной предельно призывной полушепот. Это новая полуночница, заметив его дискуссии со столбом и картезианским умом заключив, что данный мужчина вполне созрел как клиент — предлагала ему совместную прогулку в ближайший отель.
Но Александр Петрович помотал категорически пальцем перед носом растерявшейся девушки:
— Никаких cheri! Я скиф и в твою салатницу — плюю!
И с достоинством отклеившись от столба, двинулся дальше. До его дома оставалось не так уж много, но непроизвольные зигзаги увеличили почти вдвое эту короткую прогулку и помогли ночной прохладе еще более снизить давление алкогольных паров в черепной коробке грешника. Страх перед консьержкой сделал остальное, так что по своей лестнице Александр Петрович подымался почти как ни в чем не бывало, сознательно старался не шуметь (в чем отчасти и преуспел) и даже в замочную скважину ключом изловчился попасть всего на четвертой попытке… Под дверью лежало письмо. По маркам — семисвечник и свиток торы — нетрудно было догадаться, что писал Саул Харитонович и писал, как выяснилось, весьма основательно: на четырех убористых страницах. Читать все сейчас же — «в доску» — Александр Петрович, быть может, и хотел бы, но не мог. Поэтому, хватая кое-как пятое через десятое, сообразил, что «святой Ерушалайми» — как и все на этом свете — издали куда привлекательнее, чем вблизи, и заглянул в конец.
«А за молодежь», — кокетничая одесским жаргоном, сбоку страницы приписывал Саул Харитонович, — «так я Вам скажу, что это вылитые «гитлеровцы наоборот». Вы можете себе видеть наших местечковых еврейчиков собирающимися взорвать Советское Консульство, чтобы вызвать «Третью Мировую» и под шумок создать Великий Израиль «от моря — до моря»?! А? Что? Нет, дорогой Александр Петрович! Если бы было не то, что есть, а то, что мы хотели бы, чтобы оно было — так лучше Аккермана и не найти… Особенный еврейско-русский воздух! Блажен, кто им когда-нибудь дышал!.»
