Олег Журавлев - Соска
Я не мог знать, но предполагал, что скорые за мной приезжают теперь с запозданием в час, а может быть и в сутки, санитары, скорее всего, воротят нос и брезгливо швыряют на носилки, как немытый овощ с запашком. Какая мне до этого была разница?
Мало-помалу я научился осознавать момент, в который я отключаюсь, и помнить о нем, выйдя из комы.
Чаще всего это происходило, когда я писал, и мысль задерживалась на одной и той же фразе. Я естественным образом пытался сконцентрироваться, повторял ее несколько раз и даже успевал подумать, что после таких вот повторений со мной может случиться «провальчик», и следующее, что я видел, была светлая точка в пустоте, спустя несколько дней.
Кроме того, я настойчиво учил себя удерживать в памяти то, что мне виделось в периоды забытья. Что-то я наверняка видел, я это чувствовал, а Хабибуллин был в этом уверен. Кажется, он писал какую-то научную работу про парадоксальные видения при коматозном состоянии, где я выступал в качестве бесценного экспоната.
Я все больше совершенствовался. Я научился сразу же по пробуждении, даже еще раньше, в момент появления точки, осознавать, кто я и где я нахожусь.
И вот однажды случилось чудо.
Как вам рассказ, Геннадий Анатольевич?
— А? Это он мне? — удивленно встрепенулся Полежаев и посмотрел за окно, где вовсю чернела ночь.
— Ага, вам. А заодно и Рафаэлю Рустамовичу и Вилене, повелительнице самых моих сладких грез.
— Ничего так, — буркнул Полежаев, подозрительно косясь на раскрытую пасть бегемота-диктофона. — Только затянуто немного. Но мне в принципе нравится, когда история бесконечна, как «у попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса…» — Полежаев резво повернулся к Хабибуллину: — А как это вы делаете, доктор?
— «Он ее убил, — подхватила Вилена. — В яму закопал и надпись написал: у попа была собака…» — ну и так далее.
— Что делаю?
— Ну, вот сейчас, он же меня спросил прямо из рассказа!
— Никак не делаю. Я же вам сказал: запись адаптируется.
Бред. Говорящий диктофон, запись, которая «адаптируется»… Да и потом, эвтаназия, она же запрещена! — вдруг подумал Полежаев.
Из открытой пасти бегемотика опять донесся голос Степана Свердлова:
— Ага, я адаптируюсь. Кстати, очень рад, что вам понравилось, Геннадий Сергеевич. Может быть, все-таки напечатаете меня? Однако же пора переходить к неприятным вещам. У меня для вас плохие новости, друзья. Гм, как бы это поделикатнее преподнести…
Голос в диктофоне замялся на секунду, а Хабибуллин зажмурился, как будто в ожидании привычной пощечины.
Дурдом! Это у него для нас плохие новости… — успел саркастически подумать Полежаев, прежде чем голос Степана закончил фразу:
— Как ни крути, а особо деликатно не получится. Рафаэль Рустамович, Вилена, Геннадий… вы не существуете! Вас нет в реальности. Вы — всего лишь бред моего больного мозга. Вы — персонажи моего последнего рассказа.
— Что он несет, пойдемте отсюда! — Полежаев выстрелил пальцем в сторону аморфного тела Степана и решительно зашагал к двери. — Мне еще Двинова сдавать сегодня, а я время на глупые розыгрыши трачу… Нехорошо поступаете, Рафаэль Рустамович!
В тот самый момент, когда Полежаев уже раздвинул зеленую пластиковую занавеску, чтобы покинуть помещение, из динамика донеслось:
— Что он несет, пойдемте отсюда, мне еще Двинова сдавать — скажет сейчас Полежаев.
В Степанином голосе из диктофона послышалась имитация интонации Полежаева.
Тот так и застыл, пригвожденный к воздуху в пяти местах.
Голос Степана продолжал:
— Эта фамилия у меня всплывает всякий раз, это мой одноклассник Почему Двинов? Может быть, хорошая, крепкая фамилия для честного бескомпромиссного писателя? Разумеется, в реальности его, скорее всего, не су…
Хабибуллин нажал на кнопочку на спине желтого бегемота, и тот заткнулся.
Обмякший Полежаев сделал несколько вялых шагов и залез на разделочный стол. Полы его черного кожаного плаща разметались, как крылья летучей мыши
— Как вы это делаете? — вторично поинтересовался он. — Очень хитрый фокус.
— Я ничего не делаю. У меня есть эта запись, и я ее включаю. А как это сделал он, — врач кивнул в сторону неподвижного Степана со страшными очками на лице, — я не имею ни малейшего представления. Я же вам говорил: запись адаптируется. Хотите, продолжим?
Полежаев мрачно кивнул, а Вилена отрицательно замотала головой.
Хабибуллин погладил бегемотика по круглой голове с ровным швом от склейки и ласково надавил на кнопочку на его спине. Тотчас же раздался голос Степана:
— Сейчас Полежаев забрался на разделочную доску и испачкал свой кожаный плащ кровью, но не это важно. Плюньте на него, Геннадий Сергеевич! Плащ этот не существует!
— Как же не существует, две штуки баксов отвалил! — машинально отреагировал Полежаев.
Он приподнял правую ягодицу, как будто хотел незаметно выпустить газы, и стал разглядывать полу пиджака.
Что со мной? Я беседую с записью на диктофоне и почти совсем этому не удивляюсь…
— Так же как и не существует ваша мысль о том, что вы заплатили за него две тысячи долларов или что вы беседуете с записью на диктофоне и почти совсем этому не удивляетесь. Да и по большому счету, если вас сейчас спросить, где и когда вы купили этот плащ, вы ничего не сможете ответить.
— Ну, это уж слишком! — возмутился Полежаев, спрыгивая с разделочной доски.
Хабибуллин нажал на паузу и вопросительно посмотрел на него. Полежаев перехватил его взгляд и бросил раздраженно:
— Что? Что? Что?!! Купил в магазине, как все нормальные люди покупают. А в каком — и правда не помню. И когда — не помню, ну и что? Наверняка когда скидки были, я человек не расточительный. Вы, например, помните, когда вы очки ваши покупали? Какого числа? Для меня это не покупка века, есть вещи поважнее… вот и не помню. У меня кроме этого плаща есть еще норковое манто, издательство, авторы, жена, любовница и… и…
Полежаев осекся, замолчал, осунулся.
— Мы же не будем обращать внимание на бредовые записи, хотя бы и оригинально перекликающиеся с действительностью, — на полушепоте закончил он. — Давайте, профессор, отключайте этого неудачника от кислорода или как вы там это делаете…
— Впрыскивание. Укол, — на автомате пояснил Хабибуллин.
— Ну так вот, делайте ему ваш укол, а мы с Виленой Анатольевной пошли, у нас еще масса дел. Наше согласие или «невозражение» у вас есть.
Полежаев одернул свой «матричный» плащ, провел ладонью по лысине, как будто оглаживал зачесанные назад волосы, и решительно покинул палату.
Хабибуллин грустно покачал головой и вновь нажал на кнопочку воспроизведения. Бегемотик, тоже с налетом грусти, заговорил голосом Степана:
— Полежаев сейчас вышел за дверь, но выйдя, оказался не в коридоре, а в огромном гулком спортивном зале, где у дальнего щита стоит маленький мальчик и монотонно стучит баскетбольным мячом. Мяч стучит гораздо реже, чем он прыгал бы в реальной жизни, и звук долетает до ушей Полежаева с запозданием. На окнах почему-то вращаются огромные вентиляторы с медленными лопастями, как в американских фильмах. Тусклый солнечный свет выскакивает из-под лопастей и опять на мгновение исчезает, и за это мгновение в воздухе вспыхивают неподвижные частички пыли. На лице мальчика тень, и Полежаеву очень хочется увидеть выражение его лица…
Он подойдет к нему и увидит, что это вовсе не мальчик, а девочка. Причем очень хорошенькая, с круглой попкой и блядливыми глазками. И лет ей уже пятнадцать, а то и все шестнадцать, и думает она, как и все девочки в этом возрасте, о мужском члене между ног сказочного принца, пытаясь представить себе, как принц этот может шагать ей навстречу с букетом роз, имея что-то между ног, это же неудобно! Она просто не может думать о другом, это противоречило бы задумке природы. Полежаева охватывает эйфория, и он начинает носиться за девочкой в своем неудобном жарком плаще. Отобрать у нее мяч — сейчас самое главное дело его жизни. А девочка ловкая, она мелькает трусиками из-под короткой юбочки и увиливает, увиливает, ловко выстукивая мячом…
А вы, господин Хабибуллин, сейчас пойдете к двери, чтобы убедиться, что за ней действительно коридор, а не спортивный зал.
В записи произошла пауза. Тишина, не настоящая, а воспроизводимая механикой, показалась особо гнетущей.
Хабибуллин оглянулся на Вилену. Потом вышел за штору, подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу и прикрыл за собой.
— Какая все-таки это ерунда! Вот вы, Вилена Анатольевна, вы же только что ехали через весь город, стояли в пробках… так ведь?
Вилена сидела, сжавшись в комочек на бивне, и не отвечала.
— Тогда какие же мы персонажи, а? Я вот себя чувствую более реалистичным, чем он, — и Хабибуллин кивнул в сторону койки с неподвижным пациентом. — А палата эта, а койка, что, тоже выдумка? Тогда и тот, кто в койке…
