Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака
— Я ведь думала, прежде чем прийти к вам, Галина Николаевна. Я думала, прежде чем начать проверять кухню, — сказала я.
— Вы решили предпринять попытку изменить мир?
Я не замахиваюсь на мир, — сказала я. — Но я живу так, как я могу жить.
— В любом случае, у вас есть время. Подумайте ещё немного.
— Галина Николаевна! Но ведь и у вас оно есть, это время!
— До свидания, Наталия Петровна. У меня ещё много дел, — сказала директор.
И на этом разговор был закончен.
Не могу сказать, что я не ожидала чего-то подобного. Но чтобы так сразу, и с таким напором…
Значит, я попала в точку. В самое больное их место я попала. И, теперь уже, не было мне пути назад.
Как ни странно, сильнее всего мне было обидно за Надю. Как же ты могла, Надюша. Купили тебя, купили с потрохами. Вот оно, предательство. Вот она, свобода выбора. И моя Надюша выбрала.
Да, выбрала. Прости, Господи…
И за директора мне тоже было обидно.
Я ведь не могла не видеть её сильных сторон. Крепкий, целеустремлённый характер. Ум, проницательность. Умение управлять людьми. И ведь она справляется с интернатом, умеет вести дела. Что есть, то есть. И если бы эта сила… Если бы эта сила действовала бы по Божьим законам — я первая пошла бы в подчинение такому директору. А она бы могла… Как бы могла она! Но нет! И эта сильная женщина — тоже сделала свой выбор.
Так что же мне делать? Как быть?
Во вторник утром я пошла в церковь. И когда молебен закончился, я подошла священнику. Видимо, что-то такое было написано у меня на лице, что священник остановился.
— Батюшка, мне надо поговорить с вами. Священник постоял немного и сказал:
— Пойдём со мной, в трапезную.
И там, в церковной трапезной, за широким столом, я рассказала пожилому и усталому батюшке всё, что случилась со мной. Всё, что случилось на интернатской кухне.
— Как поступить мне, батюшка? Как сделать, чтобы это было — по-Божески?
— Да, положение твоё нелёгкое. И доказательств — действительно, нет. Хотя заявление в прокуратуру можно было бы написать.
— Они выиграют все суды. У них там покровители и защитники.
— Пожалуй, что так. Значит, директору ты уже говорила… Ну что же, пусть будет, как в Библии сказано. Сказала наедине, а теперь — скажи в собрании. Всё скажи, на своей пятиминутке. Перед всеми, вслух.
— Тогда мне придётся уволиться. Или ждать, пока по статье уволят.
— Это так.
— Да я бы уволилась. Но мне детей жалко. Я к детям привязана. Там — и сироты у нас. Хочу помогать…
— Эх, милая! — сказал священник. — Помнишь ли, что Господь сказал: «нищие — всегда будут средь вас. Меня, меня сохраните в своём сердце», — вот что он сказал. И всё, что нужно, будет у вас. Кому — сироты, чтобы им помогать, кому — нищие. Кому — служить, кому — книги писать. Будут тебе сироты, если будет воля Божья на то. Иди, иди с миром.
Иди, Господь с тобою.
И батюшка благословил меня.
Потом я позвонила Васе, на объект. Вася всё понял, с полуслова.
— Давай, давай, — сказал он. — Хватит тебе, вытаскивай вторую ногу. Хорошо, что жива, и хорошо, что не тюрьма. И не психушка. А со всем остальным — справимся, я думаю. Давай.
Глава 38
Господь со мной, чего устрашуся?
Я сказала всё, вслух, в среду на пятиминутке.
И про двойную бухгалтерию, и про кости в холодильнике, и про запуганных, «ручных» кухонных. Про то, как кладовщик — не додаёт, или забирает часть продуктов. И про «ручного» завхоза. И про молчащих воспитателей, не имеющих сил поднять головы — из-за своей нищеты.
С видом хитрым и злорадным сидела «старшая». Теперь она знает все механизмы воровства и, возможно, попытается использовать эти знания в своих целях. А может, и нет. Может, просто будет теперь в доле, как и все, здесь сидящие. Кроме завуча.
Так, как будто её не касается, сидела завуч. Завуч довольствуется тем, чем ей разрешено быть. Хоть бы и директорским эхом…
Опустив голову, сидела Надя, новый завхоз.
Нервничала бухгалтер.
Постоянно хотела прервать меня «шефа», наступая довольно нагло, но я продолжала говорить, и она замолчала.
Тогда вступила в бой кладовщица — злобно, круто прерывая меня. Но я остановила её, когда сказала и о машине гуманитарной помощи. Что из того, что пришло к нам, в этой большой машине, получили дети?
Почему никакая комиссия не может подобраться к нашей кладовой? Кто же стоит за всем этим, как стена?
— И напоследок… Галина Николаевна, я хочу сказать вам — нельзя воровать у сирот. Честное слово, вы же крещённая. Будет и над вами Божий суд, и тогда не помогут вам ни знакомые в прокуратуре, ни свои люди в СЭС.
И всё. И я положила на стол заявление об уходе, с дополнительным пунктом. Просьбой — не отрабатывать две недели, необходимые по закону.
Все молчали. Да и что было говорить, после всего сказанного. Директор сидела за своим столом с видом задумчивым и постукивала карандашом по столу. Заявление моё она взяла, как будто нехотя, и довольно долго читала его. А потом подписала. Размашисто, чётко.
Всё, это было всё. Я закончила свою работу в интернате.
Там, в глубине души, нет-нет, да и всплывала мысль о прокуратуре, о суде и справедливом возмездии, о наказании виновных…
О том, как я их наказываю… или о том, как с ними что-то плохое происходит, а я говорю им: «Вот, вы сирот обижали, меня прогнали, и за это вам… и вашим детям… за это…»
Как бы я порадовалась, видя их поражение! Их наказание! Их унижение! Какой бы сильной, какой правильной и справедливой я бы себя почувствовала! Я!
Несколько раз прокрутилась эта мысль в моей голове. Может, я бы и приняла её, но она была слишком навязчива, и я, мало помалу, начала её узнавать.
«А, это ты! — мысленно сказала я ей. — Укради селёдку, да?»
Да, это была она. Она приняла совершенно другие очертания. Она грела моё самолюбие, моё тщеславие и мою гордыню.
«Укради селёдку! Накажи их… Ты ведь лучше их… Укради селёдку! Возгордись собой!» Эх, ты…
«Мне отмщение, и Аз воздам».
Забыла, забыла. Вот в чём мудрость. Опять, опять — точно так, как и Тоха, я не знаю всего, а только — маленькую, маленькую часть.
Итак, во всём происходящем — только маленькую, маленькую часть.
Поэтому и говорят мне, чтобы я не забывала: «Мне отмщение, и Аз воздам». Тебе, Господи. Ты воздашь всем нам — и мне, и им.
Эх, ты! Тоха великовозрастная. Маленькая, голая, но с претензиями…
На следующий день я пришла в интернат чтобы собрать вещи, и попрощаться с людьми. Я обошла всех воспитателей, выслушав в свой адрес массу сожалений и добрых пожеланий.
— Может, не надо? — говорили мне. — Всё ещё устроится… Не торопись, ты же детей любишь…
Я зашла к директору ещё раз, придумав смешной предлог. Я думала: может, директор скажет мне — оставайся, Наталья! Мы сделаем всё, как надо. Мы будем честны. Здесь, на своей кухне. Мы перестанем «брать» и вести двойную бухгалтерию. Да, да. Святой кладовщик…
Нет, этого не случилось. Я вышла из кабинета, на этот раз, уже насовсем.
Нельзя быть — и нашим, и вашим. Нельзя одновременно служить и Богу, и Маммоне. Нельзя врать…
Но как же тяжело покидать то, что любишь… Тяжело уходить, видя, что всё остаётся на своих местах. «Мне отмщение, и Аз воздам». Тебе, Господи! Тебе! Верую, Господи, и помоги моему неверию…
Сейчас, ещё чуть-чуть. Как трудно уйти… Я сидела в своей, практически пустой, «келье». Сверху, на сложенные вещи, я положила в сумку «Умиление».
Прости меня, Матушка Богородица, если я сделала что-то не так… И ты, отче Серафиме, прости. Эта школа — не для умных…
Не для умных, и не для праведных. А как раз для тех, кого пришёл Ты, Господи, призвать к покаянию. К обучению, к размышлению. Моя школа — не для умных, и не для праведных. Школа для грешных…
И тут в дверь постучали, и заглянула «шефа». Она не вошла, а просочилась бочком и присела за пустой стол.
Наталья, прости. Я не думала, что всё так закончится. Что тебе уходить придётся… Прости, за журнал-то… — сказала она. — Но я ведь — лицо подневольное, ты пойми…
Да я знаю. Мы все всё понимаем, и сами выбираем, что нам делать. Я, в общем-то, стараюсь ни на кого обиды не держать. Только пока ещё рана такая свежая, что лучше не теребить.
— Я тоже увольняться хочу, — сказала «шефа». — Не держи на меня зла… Я тебе всего хорошего желаю. Прости.
И «шефа» вышла, так же, бочком, как и вошла.
«Старшая» простилась со мной официально, уже в дверях, сказав пару казённых, положенных по случаю слов.
Уже когда я выходила за территорию, у самых ворот меня догнал запыхавшийся Тоха.
— Наталья Петровна, Наталья Петровна! Вы что, уволились?
— Ты же знаешь.
— Но почему?
— А за масло, в вашу кашу. Помнишь, мы говорили о воровстве? Вот за это и убрали меня.
