Уолтер Керн - Мне бы в небо

— Оцени, — говорит она. — Будь бесстрастен и суров.

— Десять — это сверхчеловеческое совершенство, и звучит неискренне, поэтому я скажу — девять целых семь десятых. Или восемь десятых.

Резкий пируэт, руки на бедрах. Потом в обратную сторону.

— Жуткая музыка.

— Ну так сделай с ней что-нибудь.

— Сегодня я не принимаю решений. Я — настоящая кукла Барби. Притворись, что феминистки не сжигали свои лифчики и что ты никогда не слышал слова «полномочия». Тебе, при твоей работе, это нелегко, но просто притворись.

— В последний раз ты хотела поговорить. Теперь это.

Выставляет бедро, проводит пальцами по бокам. Да-а, это заводит. И очень приятно. Выпячивает губы, наполовину опускает ресницы, гладит себя по заднице.

— Да. Единственная просьба — хочу длинную черную машину. Как на похоронах в Плэйбой-мэншн.

— Телефонная книга уже открыта на нужной странице.

Мы катаемся по городу и рассуждаем о предназначении, когда до меня доходит, что для Райана все будет навсегда разрушено, если он начнет излишне светить своей кредиткой — той самой, которой он зарабатывает мили, единственной, которую не взломали хакеры, потому что ее сменили, — и прежде времени проскочит отметку в миллион миль здесь, на бульваре Лас-Вегаса, с женщиной, одетой как бахрейнская секс-рабыня, когда сам он вдобавок настолько накачан таблетками, что просто не запомнит свою великую победу. Этого в планах никогда не было и не должно случиться. Образ победы уникален и слишком дорог мне. Во-первых, я один или с абсолютно посторонним человеком — это олицетворяет меня как клиента. Во-вторых, самолет летит над полями, пусть даже я их не вижу. Есть и еще кое-что — сонм условий, которые преследовали меня годами, но в последнее время я рационализировал список анонсов, чтобы не пропустить по-настоящему увлекательное шоу.

— Шофер, — говорю я — не потому что мне это нравится, просто старик за рулем настаивает, чтобы к нему так обращались; возможно, у него какое-то странное пристрастие к ролевым играм. — Мне нужно в банк. Я ищу банкомат. Сегодня вечером я собираюсь тратить только новенькие купюры.

— Во всех казино есть банкоматы, сэр.

— Не могу объяснить почему, но мне нужно именно в банк.

Этот человек уже понял, что мы ненормальные. Мы открыто глотаем таблетки, под сиденьем катается пузырек, и Шоферу в зеркальце заднего вида, возможно, кажется, что мы последние несколько минут играем в «укуси яблоко без рук». В дверцы лимузина вмонтированы кладези с минералкой, пивом и кубиками льда в форме полумесяца, и мы немедленно устраиваем беспорядок. Прихлебываем из банки, решаем, что аромат нам не нравится, швыряем банку обратно в груду льда, пиво разливается, а мы открываем следующую, и она нравится еще меньше и в результате тоже опрокидывается, и мы становимся липкими, так что на свет божий появляются толстые пачки разноцветных салфеток, но нам лень использовать их по отдельности — и вдобавок мы за них заплатили, так что какая разница.

— Хочешь на интересное шоу, Алекс?

— Всегда готова.

— Так почему ты ушла из пиара? — Я боялся этой темы, но, по своему обыкновению, бросаюсь ей навстречу, потому что не хочу, чтобы она наступала мне на пятки.

— Просто ушла.

— Почему? Извини.

— Сокращение. В один прекрасный день стульев на всех не хватило. Мое начальство очень старалось быть любезным. Сам понимаешь. «Помогите нам».

— Почему ты таким тоном сказала «сам понимаешь»?

— Потому что ты понимаешь.

Я оборачиваюсь к Шоферу, как будто меня ударили, и следую его наставлению — обращаться к нему, что бы нам ни понадобилось. Результат — два билета на представление Дэнни Янсена, в зале некоего казино, по твердой цене, нам просто нужно будет показать в кассе записку, которую Шофер сейчас царапает в блокноте. Алекс тем временем следит за дорогой, потому что он занят, и, судя по всему, ей кажется, что она действительно помогает. Девяносто баксов с носа. Мы находим банк. Банкомат — в наружной стене; на каждом углу маячат голодные бродяги, пока я снимаю деньги со счета, и исчезают, как только я заканчиваю.

Стоя в очереди, я говорю:

— Я не понимаю. Объясни.

Снова, напрямую, о том же.

Алекс не отвечает, пока мы не усаживаемся. Дэнни выходит на сцену развязно, как Шварцкопф — это актуально, — и пути к бегству нет. Только пожарные выходы.

— Ты правда меня не помнишь? Наши консультации? Это был не семинар, Райан. Ты меня уволил. Я ждала, что ты признаешься. Думала, ты медлишь, потому что играешь со мной. Потом я поняла, что это не игра. Не знаю, что и думать. Ты действительно забыл? Как обидно.

— Это началось в Рено?

— В самолете. Я подумала, ты решил поиграть с девушкой в дурацкую игру.

Дэнни — настоящий гигант, крепкий как бык, но при этом гибкий, точно лемур, и еще в нем есть что-то от маленького котенка, который играет с собственным хвостом. Три минуты прыжков, изгибов и вращений, от альфы до омеги, подчеркнуто сексуальная имитация чего угодно от Сталина до Ширли Темпл — причем Дэнни способен показать их одновременно, сидящими на парковой скамейке с мороженым или лежащими рядышком на гильотине, — стоимость билетов окупилась на все сто, и я чуть не намочил штаны от смеха. Я действительно ощущаю тоненькую струйку, которую втягиваю обратно или, по крайней мере, мешаю ей просочиться. Я прошу у Алекс разрешения удалиться на минуту. Она, впрочем, отказывается меня отпускать. Хватает за руку и пытается разорвать связку, пока Дэнни крадет из Лувра Мону Лизу и Пикассо, — через тридцать секунд упорного сопротивления я решаю, что есть способ получше: не буду сопротивляться, приму все как есть и понадеюсь, что какой-нибудь опытный хирург меня впоследствии спасет.

— Прекрати, — шепчет Алекс. — Не вертись. Уже почти закончилось.

Я решил расслабиться, но не сумел. На сей раз сумею. Я воображаю старый мягкий канат, гниющий на пристани.

В последние десять минут представления я рисую себе разнообразные варианты смерти в изящных руках Алекс. Я не чувствую ее гнева. И это еще больше меня беспокоит. Я предполагал, что рано или поздно встречу одного из своих клиентов, но мне казалось, что удар будет быстрым и коротким. Очень неприятно его ожидать. Я хочу получить свое немедленно.

Шофер сидит на месте, когда мы возвращаемся из некрополя Дэнни и снова принимаемся блуждать по ночному Лас-Вегасу. Иди на свет — вот и все, о чем должна помнить душа, даже если сияние исходит от красных глаз огромного, как мамонт, воскресшего сфинкса, у которого передние лапы размером с танкер.

— Итак, все выяснилось, — говорит Алекс, прислоняясь к псевдокожаной обивке нашего черного великана на колесах (американского производства). Шофер куда-то нас везет — думает, что нам понравится, но хочет, чтобы это было сюрпризом. Он играет в шофера.

— Мне очень, очень жаль, — отвечаю. На самом деле — не очень. Зачем мучиться чувством вины, если Алекс собирается меня казнить? Вскоре наступит ее очередь испытывать муки совести.

— Двигайся сюда и искупи свою вину. Целуй мне ноги. Например. Снизу доверху.

Я повинуюсь, по форме и по существу. Спирт в ее духах щекочет мне язык. Должно быть, Алекс в них выкупалась.

— Я приходила рано и уходила поздно, — рассказывает она. — Работала по выходным. По праздникам. У меня были больной младший брат, без всякой медицинской страховки, и мама, которая делила отца с другой женщиной и обожала всякие безделушки, которые он не мог ей подарить. Впрочем, в основном дело было во мне. Я водила «мазды». Арендовала машины на год, чтобы можно было менять цвета. Знаешь, на кого я однажды работала? На Барбару Буш. Просто сказка. Получила несколько подержанных платьев. Когда у нее оказалось пять копий одного ожерелья, потому что она не рисковала носить оригинал, — угадай, кто получил шестую, с любезной запиской? Именно так они и стали «техасскими Кеннеди» — записки и открытки. Они их день и ночь писали. — Алекс откидывается еще дальше. — Ты отлично справляешься. Продолжай, песик.

— Мэм? — голос Шофера.

— Я мисс. Маленькая мисс.

— Мы приехали.

— Сделайте круг, пожалуйста.

Я бросаю взгляд на свою великаншу. Она поглаживает меня. Если этим исчерпываются мои обязательства, то я охотно продержусь до рассвета. До весны. А возможно, я уже выплатил свой моральный долг, в течение часа наблюдая за кривляниями Дэнни, и теперь снова в зоне дополнительного кредита.

— Я спала с нашим боссом. Но не считала, что меня используют. Мне казалось, он предлагает мне защиту. Он не стал бы просто так трахаться с кем-нибудь из молоденьких — а те, с которыми все-таки стал, могли шантажировать его как угодно. Все семнадцать. Господи, я обожала пиар. Его привилегии. Показывать всему миру, что «Тексако» и «Эксон» действуют исключительно ради того, чтобы реализовать свои истинные увлечения — спасение дельфинов и популяризацию оперы в бедных районах (однажды они их отстроят заново и даже не возьмут денег, это будет подарок). Верить в небылицы подобного размаха — все равно что взойти на свой персональный серебряный трон. Больше, дайте больше. Хочу задание потруднее, кричишь ты. Позвольте мне рекламировать частные тюрьмы, нечто вроде школ Монтессори за решеткой, для умственно отсталых бедолаг. Вкус к обману растет и расширяется; когда тебе кажется, что дальше уже некуда, кто-нибудь протягивает тебе папку под заглавием «Разлив пестицидов, „Монсанто“». Это сущее благословение. Не нужно так усердно жевать, Райан. Сосредоточься. Сосредоточься.