Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
— Девушка, — обратился к ней Афиноген, — откуда у вас, такой молодой, столько детей? Или вы разводите их мичуринским методом?
— Это детский сад, — вежливо ответила Наташа, — и ваши плоские шутки совершенно тут неуместны… Если вы будете выпендриваться при детях, я позову заведующего.
Афиноген прямо сказал:
— Сударыня, я покорен и приглашаю вас на ближайшую театральную премьеру. Ах да, я забыл, в Федулинске нет театра. Придется идти в кинематограф. Это и дешевле.
Наташа ответила:
— Поищите себе девушку, которая сумеет оценить ваш бесподобный юмор. Уверена, это будет нелегко.
Афиноген сказал:
— Самый благородный юморист тот, кто один понимает свои шутки. Это возвышенное чистое искусство. Сам шутит, сам смеется. Я как раз такой.
Наташа посоветовала:
— Не стоит этим бахвалиться.
Афиноген сказал:
— Бахвальство — признак честолюбия, которое есть основной двигатель прогресса. Не менее того.
Наташа возразила:
— Честолюбие, не подкрепленное внутренними достоинствами, есть идиотизм. Не более того.
Наташа ему улыбнулась. Они неподвижно стояли в окружении ликующей, розовощекой и ясноглазой толпы детишек, которые дергали Афиногена за пальто и пищали: «Дядя к нам пришел… Дядя, расскажи нам сказку!.. Дядя, хочешь поиграть с нами в прятки?» Они не обращали внимания на визг и возню детей, не отводили друг от друга напряженных, приглашающих взглядов, а сбоку, открыв рот, любовался ими Семен Фролкин. Это мгновение тянулось довольно долго, оно опутало их тончайшей сетью взаимной симпатии. Видимо, пока они стояли так, в мимолетном забытьи, потеряв из виду копошащийся вокруг мир, успел хорошенько пристреляться к ним кудрявый круглоголовый шалунишка с колчаном и крылышками на спине.
То было начало, о котором нынешняя Наташа часто вспоминала с меланхолической грустью.
Она высматривала с балкона отца, чтобы успеть поставить на огонь жаркое и чайник.
Наташа обманывала себя: она ждала Афиногена, который пропал с воскресенья и не звонил. Ей не впервой было мучиться ожиданием и неуверенностью. В их отношениях редко выпадало подряд несколько солнечных дней, когда Афиноген становился таким, каким она хотела бы видеть его всегда: внимательным, чутким и искренним. Большей же частью она не понимала, к сожалению, чего он требует от нее и от других, шутит или говорит серьезно, в добром ли здравии или болен. Женским чутьем она ощущала сжигавшее его пламя, неведомого ей свойства и непонятно чем питавшееся. Этот огонь опалял и ее кожу, и ее сознание тем больнее, чем энергичнее она стремилась увернуться от него. Если бы она хотя была уверена, что Афиноген ее любит, дорожит ее привязанностью, — но такой милостью, открыть ей правду, Афиноген, дорогой жених, ее не баловал. Когда он признавался в нежности своих чувств, это звучало скорее издевкой, чем объяснением в любви, пожалуй, то были самые оскорбительные для нее минуты. Например, жмурясь как кот, корча трагическую мину, он произносил умиротворенным проникновенным тоном почуявшего скорое вознесение святого: «Я так люблю тебя, Натали, так сильно желаю тебе счастья, что готов передать тебя из рук в руки хорошему, достойному тебя человеку. И я скоро найду такого человека, у меня есть один на примете… Оценишь ли ты мою жертву, дорогая?» Или: «Наташа, как подло играет судьба человеком. Вот мы могли бы с тобой пожениться и жить припеваючи на мои сто восемьдесят рублей. Но для этого я должен получить согласие моих бедных родителей, а они всегда мечтали, чтобы я женился на поварихе. Могу ли я нанести удар пожилым старым людям, убить их мечту? Наташа, любимая, что, если тебе пойти учиться в пищевой институт?»
«Он околдовал меня, — думала Наташа, — и взял меня в плен. Теперь я его раба и должна служить ему честно, исполнять все его прихоти. Что поделаешь, если у меня злой хозяин. Раба не выбирает себе господина. Могло быть и хуже. Я могла попасть в услужение к пьянице и садисту, а мой господин бывает добр, хотя и редко… Знать, уж мне на роду было написано стать рабой, что́ теперь вспоминать о девичьем достоинстве и плакать. Надо хорошо и честно служить ему, и тогда со временем в награду за все он даст мне волю… А когда он даст мне волю и скажет: «Иди, милая Наташа, на все четыре стороны», — я останусь и буду служить ему добровольно, потому что зачем мне воля и зачем мне достоинство, если его не будет рядом».
Вряд ли Афиноген догадывался о Наташином настроении, с ним она была строга и рьяно деспотична.
Наташа забросила учебники и давно перестала строить мало–мальски реальные планы. У нее появилась назойливая привычка целыми часами выговаривать и мусолить в голове какую–нибудь одну бессмысленную фразу или слово.
«Если бы, если бы, если бы…» — бубнила она на все лады. В другой раз: «Любовь такая штука, что в ней легко пропасть… Любовь такая штука, что…» — сто, двести раз, с перерывами, когда ей приходилось вести нормальные разговоры, отвечать на вопросы, потом опять: «Любовь такая штука…» — без конца.
Заболевание любовью мало кого не делало полубезумным и мало кому приносило продолжительную радость. Любопытно другое — как Наташа ухитрялась скрывать свое состояние: родители, подруги, сам Афиноген — все были уверены, что она спокойна, безмятежна, довольна собой и собирается в августе ехать в Москву на экзамены.
Позвонила Света Дорошевич:
— Ты одна, Натка?
— Одна… Скоро папа придет, а мама задержится. Она на собрании.
— Все?
— А что?
— То, что очень ты стала болтушкой. Тут такие события грянули, а мы с тобой ушами хлопаем.
Наташино сердечко на всякий случай екнуло.
— Какие события?
— Не телефойный разговор… Сейчас прибегу.
Светка влетела растрепанная, жахнула дверью так, что лампочка закачалась на потолке.
— Вику арестовали, Егоркина брата. Повели в милицию. Я сама видела… Со мной был этот сопливый мальчишка, папенькин сынок Мишка Кремнев. Ух, какой заяц! Нет чтобы отбить Вику у милиционера, так он меня удержал, трус!
— Опомнись, Светик. Приди в себя. Как отбить, кого?
— Так и отбить, как Павел Корчагин Жухрая. Выскочить и отбить внезапно.
— Ты что, тронулась?
Света схватила подругу за руку и утащила в самый дальний угол квартиры и под кровать заглянула для конспирации.
— Я знаю, за что его арестовали, Натка, знаю! Это такая тайна смертельная. Тебе одной открою. У него была любовница… Помнишь, приезжая женщина ходила, я тебе показывала, в жутком зеленом парике. Мы еще гадали, кто такая. Это к нему, к Вике приезжала. Поняла? У него была связь с этой женщиной, актрисой. Она к нему приезжала из Москвы на выходные. А в Москве–то у нее семья.
— Его арестовали за то, что у него была любовница? Ха–ха. Не смеши.
— Ты что, не понимаешь? Дурочкой совсем заделалась или прикидываешься?
— Что я, интересно, должна понимать?
Светка оглянулась на шкаф и сказала, выкатив в поддельном ужасе глаза:
— Он ее убил. В гостинице.
Светка кипела от восторга. На курносом носу капля пота. Наташа возмутилась.
— Что ты мелешь, Светка? Откуда ты все это сообразила? Господи, какая чепуха… Тебе пора замуж, дорогая подружка.
Светка поскучнела, расстроилась.
— Может, я и ошиблась, Натали. Зато как красиво, представляешь. Убил, чтобы никому не досталась. Ты замечала, какие у Викентия бывают глаза, когда он на тебя смотрит? Нет? Это глаза обреченного человека, с такими глазами люди ради любви готовы на все, и на преступление.
— По–моему, Викентий Карнаухов просто мужчина с запоздалым развитием. Афиноген говорит, что это теперь социальное явление, с которым врачи не знают, как справиться. Мужчины боятся женщин, боятся темноты, боятся работать… Афиноген думает, это от радиации.
Света сказала:
— Дай чего–нибудь попить!
Наташа принесла подруге стакан яблочного сока. Света произнесла из живота, подражая адскому духу из кинофильма про Синдбада:
— Ты, Наталья, дитя. Для тебя на свете существует только твой Афиноген и вон те учебники. — Она пренебрежительно ткнула пальчиком в сторону этажерки. — Скажи, дитя, может ли Афиноген тебя убить в порыве страсти? Способен ли он на этот прекрасный шаг?
Наташа замешкалась с ответом.
— Я думаю — да. Он способен… Я хотела бы так думать. Пусть он убьет меня, я готова… Пусть.
— Наконец–то ты поняла, девочка. Поверь мне, Наташа, тот, кто любит, тот обязательно убийца. Может быть, он ножом и не убьет, но он убийца. Настоящие мужчины всегда так или иначе убивают своих возлюбленных. Я это знаю точно…
Наташа согласилась. Она тоже считала, что от любви до убийства один коротенький шажок. Подруги немного молча погоревали над тем, что скоро им предстоит быть убитыми, погоревали, каждая по–своему представляя заманчивую сцену.
— ОйI — крикнула Света. — Я забыла позвонить Егору. Может быть, он ничего не знает.
По телефону она велела Егору немедленно прибыть к Наташе Гаровой. Егор отнекивался, мямлил, но она замогильным голосом уверила его, что решается судьба многих близких ему людей, и он пообещал вскорости быть.
